Книга Поклонение волхвов, страница 142 – Сухбат Афлатуни

Так повторялось оба раза, когда Жанна оставалась у него.

Он снова ездил к отцу Михаилу. Отец Михаил выслушал, прохладная тяжесть епитрахили легла на темя. Посоветовал молиться о Жанне. «Уполномоченный звонил мне на днях, – продолжил, снимая епитрахиль. – Чтобы не отравлял тебя религиозным дурманом». После исповеди Николай Кириллович зашел на могилу Гоги. Рядом сидел Ваня Обрубок, которого отец Михаил дал ему в провожатые. Ваня рассказывал, как прежде работал на шахте и как потерял в результате аварии руку. Николай Кириллович повернулся и снова увидел Казадупова. Казадупов ускорил шаг и исчез за могилами.

Яйцо почти остыло. Вуаль со стекла сошла, яркое воскресное утро, крики детей со двора. «Это не твое дело!» – кричит мальчик. «Мое дело напердело, а твое – понюхало», – отвечает девочка.

Снова крики. Яйца почищены, скорлупа собрана в горку. Он ставит чайник на огонь.

– С добрым утром, страна! – Жанна стоит в простыне. – Я привидение! Я малютка-привидение.

Кружится по кухне. Опускается на стул, зевает:

– Вчера читала своим книжку, про Карлсона. Жутко смешно, – проводит пальцем по его векам. – Какие у тебя глаза…

– Какие?

– Зачем ты носишь очки? Ну, не прячь глаза, слышишь… Не дам. Пусть здесь лежат пока.

– Слушай, а ты знала этого Казадупова?

– Аполлония?

– Он сказал, что был другом Гоги.

– У Гоги все были друзья.

– И Аполлоний?

– Ну, он ему там что-то организовывал, по комсомольской линии. Пили вместе. К бабам в Париж ездили.

– Куда?

– В Париж. Где Второй поселок был раньше.

– Почему «Париж»?

– Не знаю. Кофе остался?

– Да. А огурцы кончились… Отпусти, задушишь…

– Давай ходить голыми, как древние греки.

– Они не ходили голыми.

– Еще как ходили, я на вазах видела!

– Только когда спортом занимались.

– Только когда спортом? Ну и дураки. Не хочешь, так и скажи. О капито, синьор, си… ^[71] И на этого зануду я потратила лучшие две недели своей жизни!.. Все, ухожу. Ухожу от тебя в ванную! Там ты мне разрешишь раздеться? Ну что ты на меня так смотришь?

– Жанна…

– Что? – Она прислоняется к косяку и все понимает.

Ее губы сжимаются, их края ползут вниз, как у обиженного ребенка.

* * *

Жанна ушла.

Забрала лохматую щетку, халат и раковину рапаны. Сказала, что Гога разрывал с ней два раза, потом «сам приползал». Ее яйцо осталось нетронутым и медленно каталось полукругами по столу.

Долго возилась в коридоре, что-то роняла, чертыхалась. «Помоги мне пальто!» Лестничным пролетом ниже споткнулась, поднялась, побежала дальше.

Он вошел в комнату и сел за инструмент.

На ре третьей октавы – кошачий визг. Он звонил Казадупову, Казадупов обещал разобраться, так до сих пор разбирается. Николай Кириллович бьет пальцем: ре, ре, ре! Снимает с клавиш Жанкин волос.

Он играет.

Перед ним стена, крышка инструмента с черным отражением его лица. «В начале не было ни сущего, ни не-сущего».

Продолжается утро, по улицам едут машины, Жанна бежит к автобусу, не успевает, остается на пустой и грязной остановке.

Не было ни воздушного пространства, ни неба над ним. Не было солнца, воды, деревьев и птиц. Мрак был покрыт мраком, как одеялом больного.

Потом возник звук.

Звук возник в пустоте, но не в центре пустоты, а где-то на ее окраинах. В центре все еще висит тишина, и в ней стоят пустые дома, пустые квартиры, как после ядерного взрыва, когда люди разлетятся на атомы и вознесутся к последнему суду.

И тогда возник звук флейты. Или гобоя. Он шел с окраин, как гудок, на едва уловимом до. Даже не до, а что-то до этого до, пятно звука. Пятно росло и впитывалось миром. И, когда его можно было различить еще несуществующим ухом, стала видна уходящая в глубину струна, обросшая микрофлорой и пузырьками. Бездна качнулась, струна вздрогнула. Слово пронеслось по ней, пробормотало и смолкло. Ушная раковина, шелестят и булькают отражения деревьев. Неразличимо высокий звук, колокола египетских царей.

Шерстяная лапка молоточка бьет по струне. Металл отзывается, звук движется длинными и короткими стрелками. Эти стрелки втыкаются в резонансное дерево, в воздух, кружат по комнате. Серое солнце, заснеженная могила Гоги. «Где же Гога, отец Михаил?» Они стоят на низенькой колокольне, льет зимний дождь. «Если ты материалист, – отец Михаил проводит ладонью по мокрой поверхности колокола, – то объяснять тебе бессмысленно. А если верующий, – спускается по шаткой лестнице, и его голос идет уже снизу, – то тогда и не нужно… Ну, где ты там?»

В трактате, который переводил Давлат, утверждалось, что мир был создан пением и светом. Пение и свет исходили из сердцевины мира, Божественной монады. Сочетаясь, эта Двоица, свет и пение, порождали Слово. От отца это Слово получало свет, от матери – мелодию.

Николай Кириллович берет несколько чистых трезвучий. Солнечный луч высвечивает на инструменте надпись «Фабрика имени Молотова». Чтобы не видеть надпись, Николай Кириллович снимает очки и кладет рядом.

Слово светит и поет. Но космическая драма еще не окончена. Там, где возникает свет и пение, возникает зависть, возникают недружелюбие и умысел. Пустота, прежде совершенно чистая, наполняется завистью. Струна вздрагивает, рассол вечности пускает пузыри. Отражение мелодии срывается шумом, отражение света – тьмой и стаей ворон. Вороний снег из кружащихся перьев. Молчащий колокол, анданте.

Так в мир входит другая Двоица – шум и темнота. Что это был за шум? Это не тот шум, шум пустоты, шум раковины, который мирно звучал в начале всего. Этот новый шум шел с востока вместе с теноровой партией ворон и барабанной дробью саранчи. Что это была за темнота? Это была не та темнота матери, лона, догадки, что была в начале всего. Эта новая темнота шла с севера, забивая ноздри и рты ледяным песком. Здесь должны вступать басы, мрачная оркестровая медь. И, наполнив костлявые груди воздухом, они вступают.

Николай Кириллович встает и движется по комнате.

Единый мир расколот на множество миров. Под ногами выскрипывает свои фа и фа-диезы паркет, в литровой банке догнивают цветы со дня рождения. Миры разделены шумом и темнотой. И чем ближе к границе мира, тем темнее дни и громче ветер, гонящий шелуху арахиса, обрывки газет и розовые шарики засохших слез.

Ибн Мутафия, суфий тринадцатого века, был узок в кости, пучеглаз и покрыт шерстью. Явившись в дуркентскую баню, он был осмеян голыми мужчинами, которые кричали, что он забыл снять с себя шубу. «Дуркентцы так холодны, что даже в бане у них приходится ходить в шубе», – отвечал ибн Мутафия. Живя в Дуркенте, он написал два трактата. Один о музыке, а другой – о минералах и способах их обработки. Дурбек пятый, Желтый, покровительствовал ему.