Онлайн книга «Поклонение волхвов»
* * * Ташкент, 4 января 1912 года Утро было выполнено сепией. После Рождества легли снега, от речки Саларки шел туман, дома плыли в нем. Рана заживала, шум в голове ослаб. Врачи, державшие отца Кирилла в нежильцах, отметили выздоровление и приписали своим заслугам. Следователь Казадупов спрыгнул с ваньки, обошел кофейную лужу, натекшую с сугроба, и зашагал вдоль корпусов. Корпуса были серо-желтого туркестанского кирпича, чуть оживленного присыпками снега. Встав под навес, Казадупов постучал. Внутри было крепко натоплено; пенсне заволокло паром, пришлось извлечь из кармана платок. У больного, выставив носик, заседал журналист Кошкин-Ego. – А, почтеннейшее Ego! – поприветствовал его Казадупов. – Мартын Евграфович! – Кошкин схватил холодную ладонь следователя. Отец Кирилл наблюдал за обменом приветствиями. Голова его была провалена в подушку, из провала торчала бородка и желтел лоб. Кошкин вздохнул, словно понюхал розу: – Пожалуй, пойду… Казадупов молчал и пах сыростью. Отец Кирилл попытался найти под одеялом удобную позицию и не нашел. В дверях Кошкин послал многозначительный взгляд. Казадупов закинул ногу на ногу. Подумав, вернул ногу в прежнее положение: – Не помешал вашей беседе с прессою? Больной повернулся к следователю, большому, с пятнышком пара на линзах. – Батюшка, нами задержан… Пальцы отца Кирилла, терзавшие бородку, замерли. – Нами задержан подозреваемый по вашему делу. Некто Курпа. Из туземцев. Курпа. Вам это имя ничего не говорит, батюшка? Отец Кирилл глядел на поверхность одеяла: – Мы встречались один раз. По делу одного моего дальнего родственника. – Больной пошевелился, пытаясь покойнее расположить ноющую руку. – Не могли бы вы поведать подробнее, где и когда вы с ним встречались? – Да… Рука все никак не укладывалась. По лбу текли реки. Во дворе носили уголь. Казадупов проявил душевную тонкость. Сказал, что понимает состояние. Тяжелое выздоровление, после такой-то раны. Готов прийти другой раз, для более подробного антрну. [11] – Я и не рассчитывал сегодня вас разговорить. – Разговорить? – Простите, профессиональное словцо выскочило! – Это вы простите… Устал я сегодня что-то! – Вижу, вижу. Когда еще пришел, заметил: утомил вас Ego. Любого затараторит. Дружествуете? Отец Кирилл моргнул. Казадупов вышел, прогвоздил по коридору. Хлопнула дверь, слетела сосулька. В окне, в тающем дворе, шагал Казадупов. Солнце играло на пуговицах и на пенсне. Казадупов достал часы и подмигнул циферблату. «Ах, мадам Дюбуша, это что за антраша?» Нет, он не торопится. Вышел из госпиталя, вспугнув сапогом пейзаж в луже. «Ташкентский Пинкертон», – вспомнил отец Кирилл и заснул. Спал быстро и неудачно, с просыпами и болью то в одном, то в другом месте. Открыл глаза в закат. Дерево каркало; гора угля, огрызки снега, боль в руке. Грязно-желтые корпуса; дерево, черное, слегка кобальтом, ветви – ребром кисти; зеленоватые остатки снега. Но пусто под рукой: ни тюбиков, ни палитры, увальсировали в пустоту меж лестничными пролетами. Брошено все – возле храма Бендзайтен, где летела его шляпа. Закат полыхал вхолостую. Вспомнил Кошкина: уговаривал возродиться и вернуться к мольберту. – И вашему, так сказать, служению… – Ego покосился на рясу. – …мешать это не будет… церковь распишете! Закат, наигравшись, погас. Отец Кирилл сжал до вздутия вен перекладину кровати, спустил на пол вареные ноги. Описав прогулочный круг, сел в простыни. Перелистал в уме день. Заскок в палату Кошкина с корзинкой провизии и гирляндою сплетен. Отец Кирилл просит его разыскать в газетах, нет ли сведений о здоровье епископа Николая в Токио («Просмотрю», – поправляет бабочку Ego). Шинель Казадупова, выдавившая бабочку из палаты; разговор, лужица от снега возле табурета. Услышав имя Курпы, вжался в кровать; не страх, что-то тяжелое, как этот госпитальный закат, надавило. Усталость, уныние, бес с бычьими глазами. Падение фиолетового демона в росплеске перьев. «Я и не рассчитывал сегодня вас разговорить!» Нет, страх все-таки был. Легкий мазок, стронциевая желтая. Пахад, [12] одна из каббалистических ступеней, если верить Кондратьичу. Новогоднее утро, канонада в калитку, тьмы стало больше – вот настолько. Ладонь потянулась к кошкинской корзиночке. Яблоко, пирожное «ласточка», пара бутербродов. Забота о духовном отце. Можно отведать. Отче наш, иже еси. Пальцы наткнулись на твердое. Конверт. Красный квадратный конверт. Нашарив спички, зажег свечу. Das also war des Pudels Kern! [13] Полетный почерк, с которым он успел хорошо ознакомиться. «…Ваша жизнь все еще в опасности. Но надеюсь на Ваше умение держать слово. Помощь Вам будет оказана в ближайшее время». Подпись: Николай Третий. Приблизил к огню. Сдув в темноту пепел, погрузился в кровать. Лег на левый бок, но не заснул. Сердце мешало. Лежал и думал. * * * Искандер, имение «Золотая Орда», 2 февраля 1912 года Весна дала себя почувствовать уже в феврале. Солнце трудилось, подогревая землю и вышибая из нее первые искры хлорофилла. Великий князь Николай Константинович расхаживал по имению и думал об отце Кирилле. Думал рассеянно, постоянно переносясь на другие предметы. Голова была забита делами и проектами. Лысеющая голова была забита весной. Весна иде-е-ет… Аккорд, аккорд. Весна иде-е-ет!.. Николай Константинович дышал воздухом. Шумела вода, об отце Кирилле думалось вяло. Мысли занимал Канал. Канал смывал другие мысли, выплескивался вперед и бил глинистой волною о берег. А славный сад у отца Кирилла; только зря теплиц понастроил, духоту развел. Растения следует приучать к здешнему климату, а не баюкать под стеклянным колпаком. «Зачем вам, батюшка, эти стеклянные гробы?» Отец Кирилл обиделся в бороду. Горд батюшка, все еще живописец в нем кипит. Краски бросил – за цветы взялся, растения. Воздушное сердце, фантаст, кружится все, в рясу влез – как в смирительную рубашку. И докружился. Радоваться надо, что жив остался, да и надолго ли жив? Такую паутину потревожил… |