Онлайн книга «Поклонение волхвов»
Ротапринты с шумом выплескивали свежие номера. «Православная церковь Японии переживает последние дни». «Смерть великого проповедника». «Умер главный русский шпион!» В субботу и в понедельник на Суругудае отслужили панихиды. Ночью отсиживали целыми семьями у почившего. Расположившись на татами, читали Евангелие; кто плакал, кто дремал. * * * Отец Кирилл стоял во дворе; японец неподалеку, покуривая. Ноги ослабли, сел на ступеньку. Машинально поднес два пальца к губам. Японец, прочитав его жест, распахнул портсигар. * * * Ташкент, 22 февраля 1912 года Авраам Гдалия бен Эфроим Тартаковер, в миру – Иван Кондратьич, любил крепкий кофе и одиночество. В настоящий момент он наслаждается и тем, и другим, прикрыв веки и слегка выставив нижнюю губу в кофейной пыльце. Ему лет пятьдесят, а может, больше; разговаривает шепчущим тенорком. Перед ним кофейник, вазочка с булками и чашка, выпитая до гущи. Неподалеку еще одна чашка, слегка пригубленная. Отец Кирилл отлучился, оставив Ивана Кондратьича в сумерках и полном блаженстве. Сам Иван Кондратьич проживал в условиях стесненных и покоя в недрах семейства не имел. Левее – фолиант, на который его правая ладонь совершала набеги, перелистывая, придвигая и поглаживая. Гинцеровская еврейская азбука, которая и объясняла присутствие талмудиста за батюшкиным столом, среди церковных запахов, перешибавших кофейные. Полгода назад отец Кирилл загорелся желанием изучить язык Моисея и пророков и зазвал Кондратьича давать уроки. Тот выпятил нижнюю губу и согласился. Приходил раз в неделю с азбукой и тростью для защиты от злых ташкентских собак. Азбука была почтенной, страницы вываливались, от корешка пахло плесенью и имбирем. Иван Кондратьич книгу не ремонтировал, выпадавшие страницы просто вставлял на место. На первой странице красовалась буква «алеф». Вошел отец Кирилл, распространяя запах сырости и земли, – в теплицах был: – Простите, Иван Кондратьич, не умею еще быстро двигаться. – Я пр-рекрасно провел время. – «Эр» отштамповывал с итальянским шиком: в молодости, говорят, арии пел. Урок продолжился. Отец Кирилл волновался и желал взяться сразу за первый стих Книги Бытия. – Быка за рога! – баритонил, сопел и постукивал по скатерти пальцами. Кондратьич раскрыл конец гинцеровской азбуки, где примеры: – Берешит… Что значит: «В начале». – …сотворил Бог небо и землю. – Отец Кирилл выдал дробь по скатерти. – Отец Кирилл… Вы куда-то особенно торопитесь, а? Мы ж не «Туркестанский курьер» с вами читаем… Отец Кирилл согласился: не «Курьер». – Буквы, – говорил Иван Кондратьич, поглаживая азбуку, – буквы – это, я вам скажу… – Бе-решит… – читал отец Кирилл, щуря серые с зеленой крапиной глаза. – Так и называется первая книга, вы называете ее Книгой Бытия, и на здоровье. А мы ее называем по первому слову – «берешит». Отец Кирилл разглядывал букву, ש прабабушку русской «ша». Именно эту еврейскую вилочку перенесли некогда Кирилл и Мефодий в славянскую азбуку. Не было в звонком и чистом греческом алфавите соответствия славянскому шипу, всем этим лесным шорохам, шепотам, шелестам. Ибо все это, шипящее, роднее не торжественному эн архи, [18] а копошливому еврейскому берешит: брезжит, брешет, шебуршит в первозданном хаосе теплое слово, еще не разгоревшись, шарит по безвидной воде, по сумеркам… И – быть решит: бе-решит! Кондратьич выталкивается пружиной мысли со стула и гуляет, создавая сквозняк: – Берешит – имя второй из сефирот. Сфира мудрости – Хохма, которая обретается на юге. Сказано в Талмуде: «Кто хочет стать мудрым, обратится на юг, а кто разбогатеть – на север». Оттого мудрость человечества распространяется с юга. И сказал еще ребе Шимон: «Юг горячий и сухой, вода же холодная и влажная». Холодная! И влажная. Мудрость – первый шаг от абсолюта, от Эйн-соф, к бытию, вот к этому, холодному и влажному, даже в этом жарком городе. Каждая буква этого слова – часть сотворенного мира, бэ – Сатурна, рэ – Меркурия… Понимаете? А вы все это прочитали, будто вам в спину свистел кишиневский городовой! Пьют кофе. Кондратьич вытирает лоб и переходит на житейские темы. В городе собираются пустить трамвай. Настоящий, как у людей, с рельсами. Обещают увеличить число полиции. Как всегда, новые меры против евреев. Отец Кирилл решается спросить: – Иван Кондратьич, а почему вы взяли такое русское имя? – Мое настоящее имя – это вроде талеса, которым покрываю голову при молитве. А русское имя – гражданское платье, в котором иду улаживать свои дела в полицию или ругаюсь у себя в конторе. А? – Но почему «Кондратьевич», а не «Ефремович»? Вы же – бен Эфроим. – Моего покойного отца звали Эфроим. Допивает кофе. – Эфроим, а не Ефрем. Ощущаете разницу? Кондратьич – экземплярный. Если генерал-губернатор Самсонов все же очистит Ташкент от евреев («обещали-с!»), Кондратьича следует поместить в местный краевой музей как экспонат. К нему будут водить гимназистов, классная дама будет тыкать в сторону его морщин и бровей указкой. А над головой его повесят букву ש как шутовскую корону. Кондратьич встает и благодарит за кофе и беседу: – Пора в контору. Отец Кирилл выходит проводить: – Иван Кондратьевич, дело, конечно, не мое… Только вы же сами говорили, что торговые дела вам в убыток. Вот и князь предлагал вам все бросить. – Их императорское высочество – умнейший человек… – кивает Кондратьич, проникая в рукав пальто. Застегивается. – Но, понимаете, мой отец, Эфроим, и дед, и, может, даже прадед, они все были учеными людьми. И все торговали. От одной чистой науки люди холодеют, слишком высоко она поднимает. А торговля – она, как свечка, согревает. Да? – Берешит, – повторяет отец Кирилл. – Сфира творения обозначается точкой. Нэкуда. Точка. – Никуда! – Нэкуда. А? На солнце Кондратьич кажется крупнее ростом, глаза зеленые. – Голуби… – Любите голубей? Кондратьич сидит на корточках. Подражает звукам голубей. – В детстве у нас… – Не договорил: в калитку стучали. Приоткрылась – Казадупов. Блеснуло пенсне. – А я к вам! |