Онлайн книга «Поклонение волхвов»
При упоминании отца Кирилла Матильда Петровна перестала вертеть гвоздикой и прижала ее к груди: – Да, у него были такие глубокие проповеди… Мы с Платоном Карловичем навещали его после того случая. Очень бледен, очень. Я хотела узнать его мнение относительно… – вздохнула, – …близкого конца света. – Конца света? Скоро? Столько новостей; кажется, опять пропустил что-то любопытное. А на какое число, уже решено? – Вы – атеист. О таких вещах с вами говорить нельзя. – Легонько шлепнула гвоздикой по оттопыренной щеке Ego, за которой размокала непрожеванная тартинка. – Совершенно не атеист. В доказательство чего подставляю вам другую щеку. Матильда Петровна удостоила его улыбкой. По документам она называлась Марфой Петровной, но, сколько ее помнили – а помнили ее уже очень давно, – она всегда была Матильдой, всегда в одном и том же возрасте и с неизменной собачкой. Как выразился один раз Ego, в Матильде Петровне есть нечто от античной статуи, а именно – прекрасная древность; после чего Ego был на целый год отлучен от салона Левергеров и кусал локти. Ego проглотил наконец тартинку: – Так что там насчет конца света? Князь допил «Apollinaris» и сделал знак рукой. Духовое трио заиграло «Туркестанский марш» Чайковского-младшего. Публика побросала свои стаканы, пирожки и выстроилась с биноклями. В черном глазке бинокля нарисовался Анатоль в кабине, машущий рукою. Цвет перчатки тонко гармонировал с окраской машины. Заурчал мотор. Ватутин крутил ручку аппарата – для хроники. – Пасха!.. – сообщала Матильда Петровна, перекрикивая аэроплан и музыку. – Пасха в этом году! Совпадает! С Благовещением! Такое! Почти раз в сто лет! От этого – конец света! Левергерше поднесли ее собачку. – Мими! Ну что ты! Мими! Твоя мамочка с тобой! – Повернулась к Кошкину: – Хотела не брать ее… Но Кошкин уже стоял возле князя и что-то записывал в блокнот. – Репортеришка! – Матильда поцеловала Мими и стала смотреть, как железная этажерка поползла по полю. Из нее еще раз помахал Анатоль. Как показалось Матильде Петровне – лично ей. Машина уже неслась. Вот-вот взмоет ввысь. Вдруг с земли вскочила фигура в чапане и бросилась наперерез аэроплану. Кто-то закричал. Музыка оборвалась. Тот, в чапане, висел на колесах. Машину бросило в сторону, она слегка оторвалась от земли, но тут же снова шлепнулась и, припадая набок, протащилась по траве. Публика бежала к аэроплану. Из кабины спустился белый Анатоль. Молодой сарт валялся на траве. Лицо, чапан, трава – все в крови. – По нему еще и винт прошелся… – Врача! Есть здесь врач? – Ему он уже не нужен… – Зачем он это сделал, а? Зачем? Вы не ранены, Анатоль? – Ничего страшного, господа. Ушибы. А может, и ранен. – Слава богу! Но вот этот… Когда он успел подползти? Надо было не подпускать! С ними нельзя либеральничать. – Но для чего, скажите, для чего это сделал? Для чего? Публика расступилась. Задумчивой походкой подошел великий князь. Лежащий приоткрыл глаза. Тихо, по-русски произнес: – Привет от Курпы. Услышало это только несколько человек. Ватутин и Ego переглянулись. * * * Прибыла полиция. Публика расходилась. Механик колдовал возле самолета, Анатоль лежал на траве в позе распятого и глядел в небо. Мадам Левергер рвала полевые цветы; Платон Карлович гладил Мими и ждал. – Так что давайте уже после Пасхи, – прощался Скарабеев с князем. – Вот и его высокопревосходительство будет. Великий князь кивнул. – Кремень! – говорил Ego, показывая взглядом на князя. – Чем сильней неудача, тем кажется счастливее. Мадам Левергер увенчала Анатоля венком из полевых цветов, обняла собачку и уехала. Великий князь разговаривал с Бурбонским. – Вы надеетесь, князь, что их можно будет цивилизовать? – говорил Бурбонский. – У них уже была своя цивилизация. И древнее нашей с вами. Просто она по-другому устроена. – Но тогда можно сказать, что есть цивилизация обезьян. Или цивилизация мышей. Или каких-нибудь бактерий. И что она тоже древнее нашей, человеческой. – Скажите, Бурбонский, вы, случайно, не из сынов Израилевых? – Я не знал своего отца. Солнце припекало. Официанты убирали стол, снимали скатерть. Самолет откатывали в гараж. – А я своего, к сожалению, знал, – сказал князь. Улыбнулся. – А ведь после той вашей пародии я мог вас уничтожить. Да. Выдержал паузу. Раз. Два. Три. Четыре… – Но я ценю талант. Сколько вам лет? – Тридцать шесть. Я знаю, я выгляжу старше. – Хорошо… У меня есть замысел. Речь идет об одной постановке, которую я готов финансировать. Приходите ко мне завтра к трем. – Князь поднялся с кресла. Подошла высокая девушка, его дочь. Отдав указания, князь уехал. Бурбонский стоял перед пустым полем. Ноги его вдруг перестали казаться кривыми. Ветер развевал пряди. Скомкав губы, изобразил проигрыш на кларнете: – Пра-па-па-па-пам! Раскачивая головой, перебирал в воздухе пальцами. Пропищав, прогудев начало «Туркестанского марша», втянул голову в плечи. Развел руки. – Тыр-тыр-тыр-тыр… Бежал по полю. То тарахтел, то улыбался и помахивал ручкой, изображая красавца Анатоля. Пошел на взлет. За полем стояли дехкане и глядели на него. Добежав до того места, где трава была вымазана кровью, остановился. Вечером номер был с успехом продемонстрирован в «Шахерезаде». Васенька Кох, в халате, изображал ассасина, кидающегося на аэроплан. Это был его сценический дебют, мальчик очень волновался. На выходе из «Шахерезады» Бурбонский получили в глаз от Анатоля, который хотя оказался и не ранен, но тяжело переживал. Пришлось идти на рандеву к великому князю с фингалом; сверху наложил грим, получилось даже изысканно. * * * Город с желтым куполом, 19 марта 1851 года Курпе не было еще трех лет когда в городе запахло страхом. Страхом в нем пахло всегда но прежде то был другой страх который не только не мешал жизни но был приправою к ней. Обычный страх имел запах пота и мочи запах крови на рассеченной спине запах шепота и втянутой в плечи головы и все эти запахи Курпа знал. Курпа был сиротой а нюх у сирот острый ведь у не сироты в запасе еще два нюхающих носа материнский и отцовский а у сироты только один свой и тот сопливый. Но в тот день на улице запахло другим страхом и у этого страха был запах пороха дыма и конского пота. |