Онлайн книга «Волчий паспорт»
|
Я робко спросил, где отдел поэзии. Из тумана мне рявкнули, что такого отдела вообще нет. Но вдруг из тумана высунулась рука, добро легла мне на плечо, и чей-то голос спросил: – Стихи? Покажите мне, пожалуйста… Я сразу поверил этой руке и этому голосу. И не ошибся. Передо мной сидел черноволосый человек лет тридцати с красивыми восточными глазами. Звали его Николай Александрович Тарасов. Он заведовал сразу четырьмя отделами: иностранным, партийным, футбольным и литературным. Тарасов посадил меня рядом, пробежал глазами стихи. Потом спросил: – Еще есть? Я достал из-за пояса замусоленную тетрадочку и стыдливо сказал: – Только это не о спорте… Тарасов улыбнулся: – Тем лучше… Он стал читать вслух стихи, не обращая внимания на трескотню пишущих машинок. Потом подозвал какую-то женщину и прочитал ей строчку, где виноградная гроздь сравнивалась со связкой воздушных шаров. Потом он стал снова читать стихи вслух. Вокруг стола столпилось уже много людей – журналистов, фотографов, машинисток. Они слушали. Наконец Тарасов обвел глазами всех и спросил: – Ну как – будет писать? – Будет! – хором ответили все. Чья-то рука хлопнула меня по плечу: – Будет! – Я тоже так думаю, – сказал Тарасов улыбаясь. До сих пор я удивляюсь, как эти люди могли угадать во мне поэта. Видимо, им помогло то, что они не занимались собственно литературой и их головы не были захламлены всякого рода предвзятостями. Все разошлись по своим столам. Мы остались одни с Тарасовым. Он взял мое стихотворение «Два спорта». – Это самое плохое. Но оно для нас… И написал на нем магическое, столь долгожданное мной: «В набор». И оно уплыло куда-то. – Не думайте, что другие стихи очень хорошие. Но в них есть строчки – крепкие строчки. Я глубокомысленно сделал вид, что понимаю выражение «крепкие строчки». – Кого вы любите из поэтов? – быстро спросил Тарасов. Я выдавил: – Маяковского… – Хорошо, но мало… Пастернака знаете? – Знаю. – Врете! А если и знаете, то знаете… И он стал на память читать мне строки Пастернака, действительно неизвестные мне. – Николай Александрович, опять вы Пастернака читаете! – шутливо пригрозила ему машинистка, иронически показывая на дверь, где крупно было написано «Редактор». – Слава богу, мы все-таки в спортивной редакции, – усмехнулся Тарасов. Он склонился со мной над тетрадкой и стал объяснять мне, что хорошо и что плохо. Особенно он не выносил вялости, водянистости. Все экспериментальное, находящееся иногда даже на грани безвкусицы, хвалил. Потом спросил меня: – Вы куда-нибудь торопитесь? Я хочу познакомить вас с одним моим другом, физиком. Тарасов позвонил куда-то. Через некоторое время в редакцию пришел бледный человек тоже лет тридцати, с огромным лбом, судорожными движениями. Под мышкой он держал шахматную доску. – Это мой друг – физик Володя Барлас, – сказал Тарасов. – А это поэт Евгений Евтушенко… Тарасов был первым человеком, который назвал меня поэтом. – Поэт? – недоверчиво поднял брови Барлас. – Это, знаете ли, многое… – И недоверчиво хмыкнул. Мне он сначала почему-то показался ненормальным. Мы вышли втроем из редакции в шумящую молодой июньской листвой Москву 1949 года. – Поэт, – задумчиво повторил Барлас. – Ну а что же вы хотите сказать миру? – Он хочет сказать миру, что он поэт. Это уже кое-что для начала, – защищал меня Тарасов. Он волновался. Видимо, этот странный человек с шахматной доской под мышкой и с огромным марсианским лбом многое означал для него. И видимо, для Тарасова уже кое-что означал и я. Продолжая идти, я стал читать стихи: одно, второе, третье. – Ну вот что, – наконец сказал Барлас, пронзительно глядя на меня, – конечно, вы талантливы… У вас есть напор, есть какой-то звон и гуденье в строчках… Но я пока не вижу за вашей душой ничего, кроме желания убедить мир, что вы талантливы. Мир еще, разумеется, не убежден в этом, и сделать это будет не так легко. Но, предположим, мир поверит в вас. Мир будет ждать от вас каких-то очень важных слов. Что вы скажете? – Володя, ему же только пятнадцать лет… – снова вступился за меня Тарасов. – Надо об этом думать уже сейчас. Потом поздно будет, – жестко сказал Барлас. – Все придет само собой. Главное для него – писать и ни о чем не думать. Ты слишком преувеличиваешь рациональное начало в поэзии, – возражал Тарасов. – Само собой ничего не приходит… Эмоции – это прекрасно. Но только эмоции – это все-таки очень мало. Я навсегда благодарен судьбе за то, что она послала мне встречу с этими людьми, во многом определившую мой дальнейший путь. Оба они хотели когда-то стать писателями, и у них это пока не получилось. Они видели во мне как бы свою неосуществленную молодость и хотели, чтобы надежды их молодости осуществились во мне. Мы бродили втроем всю ночь. И, расставаясь уже на рассвете, Тарасов ласково сказал мне, глядя на часы: – Ну, через час газета с вашими стихами уже выйдет. – Помните, что вы уже перестаете принадлежать только себе, – продолжал Барлас. Но я не обратил внимания на его тревожные слова. Я расстался со своими новыми друзьями и плутал по московским улицам, с трепетом ожидая мгновения, когда откроются газетные киоски, вместе с пьяницами, ожидавшими открытия пивных ларьков. В семь часов утра я выхватил из рук продавца еще пахнущий типографской краской «Советский спорт», распахнул его и увидел стихотворение и свою фамилию под ним. Я купил все экземпляры в киоске – штук пятьдесят! – и, размахивая ими, зашагал по улице. Земля гудела у меня под ногами. Я казался себе гением. – Почитайте, тут есть кое-что интересное, – говорил я, даря газеты незнакомым прохожим, таращившим на меня глаза. Я пришел к маме и торжествующе раскрыл перед ней газету. Не сказал бы, чтобы мама реагировала радостно. – Да, с сегодняшнего дня ты окончательно погиб, – вздохнула мама. Может быть, она и была права. Днем Тарасов устроил мне, чтобы я получил гонорар – 350 рублей. |