Онлайн книга «Василий Аксенов - одинокий бегун на длинные дистанции»
|
Это просто подготавливается шлюпка, а вовсе не сирены поют, прошу учесть. Мы после конца семестра, т. е. в июне, отправимся обратно на Еast, но еще неизвестно куда — в Washington DC или NYC, так как есть предложения на будущий год из двух этих столиц, но еще не вполне определенные. NY, конечно, соблазнителен русской средой и огромными возможностями всяческой деятельности, но уж больно обшарпан и грязен. В Washington больше будет времени для писаний. Кстати, понемногу кропаю с Божьей помощью новый роман. «Крым» в скором времени выходит в Ардисе. Там все еще есть идея, и она крепнет, выпустить книгу (твою и о тебе) вроде Булатовской, со стихами, прозой, фотоснимками и т. д. Сообщи свои пожелания. У Дина твоих налоговых денег не было, но он будет выяснять в своем финансовом отделе, уверен, что не пропали. Сообщу, как выяснится. Поехал ли в Париж Андрей? Недавно прочел в Newsweek кой-чего про Евтушенко. Очень жалкое впечатление. Лучше бы уж не высказывался. Обнимаем вас и целуем. Храни вас Господь. Ваши Вася и Майя № 7 Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым Март 1981(?) Родные Вася и Майя! Помню, на чем остановилась давным-давно: у меня есть огромное письмо к вам, переогромное — и пришлю. Так и было, но, вернувшись из гостей, я так его переогромнила, что утром осерчала и порвала. Помню, что последнее упоминание о «Каталоге» несколько было небрежно — я тогда еще не читала его, затем прочла и всем пяти авторам предъявила мой совершенный привет (Пригов и Харитонов были для меня внове). Сейчас — в некотором смятении: Боря предупредил, что приедет Пик, и я тороплюсь. Столько всего — к вам, главное же — непрестанной нежности и тоски. Как часто, сильно и томительно вы мне снитесь! И всегда — не просто, со значением, в которое потом с печалью вникает дневная душа. И в каждом сне — ощущение вашего соучастия, действенной взаимности, простертости в мою сторону — спасибо. Спасибо и за «Континент», за Васькино замечательное интервью. Все же, наспех, по порядку. По добрососедству моему я близко участвовала в бедном завершении жизни Вергасова: в больнице и во всем, что потом. На скромных поминках сидела рядом с его братом, учителем с Кубани, он сетовал, что — не пышно, без начальства. Вдруг — начальник входит. Я отпрянула на другой конец стола, он покосился на Липкина и Лиснянскую, имеющих с покойным свою какую-то связь. В своем кратком скорбном слове начальник этот перечисляет все трудности нашего международного положения, предостерегает о беспечности к польской опасности. Я: Послушайте, ваша Кузнецов [395] — фамилия? Он: Вы же знаете. Я: Меня с вами прежде никто не знакомил, а теперь — поздно. Он: Вы — женщина, и вам прощается. Я: Никогда не заметно было, чтоб вы, уничтожая и сажая, считались с полом. И — так далее. Я: Здесь — поминки, вы не заметили? Здесь люди собрались. А вы — нелюдь, нечисть, — и делать вам здесь нечего. (Сама — в ужасе: дом не мой и поминки не мои.) За его спиной девка Люська (оказалось — жена его) делает мне знаки. Все это (может, вы уже знаете от Инны) затем описываю, что до сих пор не понимаю продолжения. Наутро прибегает Каверин: Беллочка, что именно было (он уже знал от Лиснянской)? Звонили из ЦК (по-моему): что с Беллой? Почему она так нервничает? Мы не считаем ее изгоем, почему она отказалась от публикаций, от телевидения? Далее — и впрямь, звонит Широков (хороший) из ЛГ: дайте стихи. Я думала, думала, потом дала: про Высоцкого, про Цветаеву и «Сад». В то время — я плоха была, такая, как в письме про Н.Я. (Да, кстати, Борька тогда делал «Лебединое озеро» для Софии. В Болгарию, конечно, не пускали, но он собирался лишь макет и эскизы отправить и деньги получить. Вдруг говорят: вылетайте в Софию, спектакль срывается. Он несколько раз летал и возвращался.) Сдав макет и эскизы, Боря прилетел и нашел меня — обезумевшей от похорон, девятых и сороковых дней и от жизни. Как-то его осенило: отправить меня в безвестный и захудалый художнический дом под Тарусой (летом — пионерлагерь, поэтому обитель моя называлась «пионерлагерь «Солнечный»). Там, через десять дней мрачности, я начала писать стихи: днем и ночью. Там же получила «Литгазету»: стихи к Цветаевой и «Сад» (твой). Я уехала из Тарусы первого апреля: с грустью и с пачкой стихов. На 3-е и 4-е были назначены концерты в Риге (общество книголюбов), на стадионе. Звонит устроитель: ЦК запрещает как бы не выступление, но объявление, а про выступление как-то уклончиво говорит. Устроитель Юрис возражает, что они коммерческая организация, надо продать 7 тысяч билетов. С угрозой говорят: разбирайтесь сами. Билеты были проданы — без афиши, и свою тысячу рублей мы получили (это было кстати: в Риге и на побережье начиналась весна, и все вспоминали мы тебя в пустых барах и ресторанах). Рижане очень ликовали, очень были благосклонны, Юрису — не попало, он все время был страшно испуган и после второго выступления на стадионе жутко напился. Но дело было в том, что я была уже не та, претило мне стоять на сцене. Хоть стояла я хорошо (публика заметила: никаких посвящений Жене и Андрею), четко, печально. И все же — ощущение какой-то неправедности, замаранности осталось у меня. Вскоре я опять вернулась в Тарусу, но в стихи было вернуться трудно. (Все же опять много написала за 17 дней.) Правда твоя, Васька, насчет романтического «image». Казалось бы, что лучше: читаю огромному бледнолицему залу про Пастернака, Цветаеву, Ахматову и новое — медленное, непонятное. Но радости уже нет от этого. Впрочем, с выступлениями опять все заглохло, так что тужить не о чем. В сей миг вошел Дмитрий Александрович Пригов. Теперь он читает Васино, а я пишу Васе. Вася, я так быстро и некстати перечисляю все эти скудные подробности жизни, потому что и сама не знаю: к чему ведут они? Про советских и меня понятно, что они решали и решили, до поры до времени, — не трогать меня. Да и не до меня им: у них опять собрания, съезд и прочая. Но и я их видеть не могу и соотноситься с ними не могу. (В маленьком случае: идем с Лизой по улице, Карелин норовит сунуть руку, я руки за спину: «прочь, прочь, не надо этого». В случае всей жизни — ведь то же самое.) Стихи же новые, по дружеской просьбе Фогельсона [396], сложила, отдала ему. Да, стихи. Я их все пришлю тебе. Приехал Пик. Васька, я сняла что-то в Тарусе, опять хочу поехать, уже с детьми. |