Книга Зима мира, страница 244 – Кен Фоллетт

В этот миг рядом со зданием упал снаряд. Затряслись двери, зазвенели бьющиеся стекла. Все инстинктивно пригнулись, но никого не задело.

Когда они выпрямились, выражение лица Добберке изменилось. Ярость уступила место досаде и обреченности. У Карлы быстрее забилось сердце. Неужели сдался?

Вбежал сержант Эренштейн.

– Пострадавших нет, – доложил он.

– Отлично, сержант.

Сержант собрался было выйти, когда Добберке его окликнул.

– Данный лагерь закрыт, – сказал Добберке.

Карла затаила дыхание.

– Закрыт? – переспросил сержант. В его голосе прозвучало не только удивление, но и враждебность.

– Новый приказ. Отправьте людей… – Добберке помолчал. – Пусть отправляются в бункер на станции Фридрихштрассе.

Карла поняла, что Добберке это выдумал. Эренштейн, кажется, тоже это заподозрил.

– Когда им отправляться?

– Немедленно.

– Немедленно… – повторил Эренштейн и остановился, будто слово «немедленно» требовало дальнейших разъяснений.

Добберке сверлил его взглядом.

– Слушаюсь, – сказал сержант. – Сейчас я их отправлю.

Карла почувствовала, как поднимается в душе ликование, но сказала себе, что ее еще не освободили.

– Покажите мне заявление, – сказал Добберке Хильде. Та открыла папку. Там была дюжина листков с одним и тем же текстом сверху, все остальное пространство страниц покрыто подписями. Она отдала листки ему.

Добберке сложил их и сунул в карман.

Хильде положила перед ним справки об освобождении.

– Подпишите, пожалуйста.

– Они вам не понадобятся, – сказал Добберке. – А у меня нет времени сто раз ставить свою подпись. – Он встал.

Карла сказала:

– На улицах полно полицейских. Они вешают людей на фонарных столбах. Нам нужны справки.

– Если они найдут у меня это заявление, – он похлопал по карману, – меня тоже повесят.

Он направился к двери.

– Вальтер, возьми меня с собой! – вскричала Гизела.

– Тебя? – сказал он, обернувшись. – А что скажет моя жена? – он вышел и хлопнул дверью.

Гизела зарыдала.

Карла подошла к двери, и, открыв, смотрела, как Добберке шагает прочь. Больше никого из гестаповцев видно не было: они уже выполнили его приказ и оставили лагерь.

Комендант вышел на улицу и пустился бежать.

Ворота он оставил открытыми.

Ханнелор стояла рядом с Карлой, потрясенно наблюдая.

– Наверное, мы свободны, – сказала Карла.

– Надо сказать остальным.

– Я скажу, – произнесла Хильде и пошла по лестнице вниз.

Карла и Ханнелор с замиранием сердца двинулись по аллее, от входа в здание лаборатории ведущей к воротам. Там они нерешительно остановились и взглянули друг на друга.

– Мы боимся свободы, – сказала Ханнелор.

Позади они услышали детский голос:

– Карла, не уходи без меня!

Это была Ребекка, она так бежала к ним по аллее, что грудь подпрыгивала под грубой блузой.

Карла вздохнула. «Ну вот я и обзавелась ребенком, – подумала она. – Не готова я быть матерью. Но что делать?»

– Тогда пошли, – сказала она. – Но будь готова побежать. – Она поняла, что можно не сомневаться в проворстве Ребекки: бесспорно, девочка бегала быстрее и Карлы, и Ханнелор.

Они пересекли больничный сад и подошли к главным воротам. Там они остановились, глядя вверх и вниз по Иранишештрассе. Казалось, все спокойно. Они перешли дорогу и подбежали к перекрестку. Заглянув за угол Шульштрассе, Карла услышала пулеметные очереди и увидела, что дальше по улице идет бой. Немецкие войска отступали в ее направлении, их преследовала Красная Армия.

Карла огляделась. Спрятаться было негде, разве что за деревьями, и это вряд ли можно было считать хоть какой-нибудь защитой.

Метрах в пятидесяти от нее, прямо посреди дороги, упал и взорвался снаряд. Карла почувствовала взрывную волну, но не по страдала.

Без рассуждений три женщины помчались назад, на территорию больницы.

Они вернулись в здание лаборатории. Кое-кто из заключенных стоял уже возле колючей проволоки, словно никак не решаясь выйти. Карла им сказала:

– Хоть в подвале и воняет, но прямо сейчас это наиболее безопасное место.

Она вошла в здание и спустилась в подвал. Большинство вернулись за ней.

Сколько же еще ей придется здесь сидеть, спросила она себя. Немецкая армия должна будет сдаться, но что потом? Она как-то не представляла себе, чтобы Гитлер согласился сдаться, какими бы ни были обстоятельства. Человек всю жизнь высокомерно вопил, что он самый главный. Как мог он признать, что ошибался, признать, что он глуп и зол? Что он погубил миллионы жизней и довел свою страну до того, что ее превратили в руины? Что он останется в истории как человек, хуже которого не было? Он этого признать не мог. Он бы сошел с ума, или умер от стыда, или сунул в рот дуло пистолета и спустил курок.

Но сколько еще этого ждать? День? Неделю? Или еще больше?

Сверху раздался крик:

– Они здесь! Русские здесь!

Потом Карла услышала, как вниз по ступенькам грохочут тяжелые сапоги. Откуда у русских такие хорошие сапоги? От американцев?

Потом они оказались уже в комнате – четверо, шестеро, восемь, девять человек с темными от грязи лицами, с автоматами в руках, готовые убивать мгновенно. Они как-то сразу заняли ужасно много места. Люди сжимались и старались держаться от них подальше, хоть они и были освободители.

Солдаты осматривались. Они поняли, что от изможденных пленных, среди которых в основном были женщины, опасности можно не ждать, и опустили оружие. Некоторые разбрелись по соседним комнатам.

Высокий солдат оттянул вверх левый рукав. У него было надето на руку шесть или семь наручных часов. Он что-то крикнул по-русски, указывая на часы автоматом. Карле показалось, что она догадалась, что он говорит, вот только ей было трудно в это поверить. Затем солдат схватил пожилую женщину и показал на ее обручальное кольцо.

– Они что, хотят отнять у нас то немногое, что не отобрали нацисты? – сказала Ханнелор.

Именно так. Высокий солдат с недовольным видом попытался снять с руки женщины кольцо. Когда она поняла, что ему нужно, то сняла сама и отдала ему.

Русский взял кольцо, кивнул и указал на находящихся в комнате.

Ханнелор шагнула вперед.

– Эти люди – заключенные! – сказала она по-немецки. – Евреи – или родственники евреев, – которых преследовали нацисты!