Книга Исцеляющая, страница 22 – Джейсон Мотт

– Холодрыга какая, – проворчал Мейкон.

Они уже почти добрались до лабаза, устроенного на дереве, в котором намеревались подождать прихода оленей. Мейкон соорудил это укрытие для охоты несколько лет назад и не раз приносил домой добычу. Он надеялся, что сегодня им вновь повезет.

– Ничего, скоро потеплеет, – стоически отозвалась Эйва из сумрака, остановилась и огляделась. – Мы почти пришли.

– Если честно, я обрадовался, когда ты согласилась.

– Мы ведь давно никуда не ходили.

– Правда. – Мейкон сжимал и разжимал кулаки, чтобы разогреть замерзшие пальцы. – Сама знаешь, все сейчас немного запуталось.

– Можно и так сказать, – ответила Эйва и зашагала вниз по склону.

Новый порыв ветра подтолкнул их в спину, едва не сбросив вниз, но они продолжали упорно идти, уверенные, что вскоре взойдет солнце, которое согреет их и озарит все вокруг. Достигнув подножия горы, Эйва окинула взглядом близлежащее поле и прислушалась. В тишине лишь ветер шелестел листьями.

– Как все-таки хорошо побыть вдали от людей, – сказал Мейкон.

– Нам еще до лабаза добираться, – заметила Эйва.

– Ничего, совсем чуть-чуть осталось.

– Солнце уже встало. Просто из-за гор пока не видно.

– И что с того? Мы вполне можем остановиться и поболтать.

– А я думала, ты рвешься на охоту, – ответила Эйва, направляясь к стене деревьев, где был устроен лабаз.

Мейкон побрел за ней, чувствуя, что прошляпил шанс поговорить с дочерью по душам.

Два отдельных навеса располагались вплотную друг к другу. Шериф сделал так специально, когда Эйва была еще мала, чтобы в случае чего быть поближе к дочери. В результате охотничье укрытие стало местом, где можно было в лесной тишине поверять друг другу свои секреты. То есть настоящим укрытием, где никто в мире не мог их потревожить и они с дочерью могли уединиться.

К тому моменту, когда Мейкон подошел к лабазу, Эйва уже забралась наверх, втянув с помощью длинной веревки лук. Теперь она сидела, положив оружие на колени, и всматривалась в просветы между деревьями, верхушки которых уже позолотило солнце.

Помедлив немного, Мейкон тоже поднялся наверх, втащил лук и замер, вглядываясь в лесную чащу.

– Ты когда-нибудь вспоминаешь о ней? – тихо спросила Эйва.

– О твоей маме? – уточнил он зачем-то и кивнул в знак согласия.

– А что именно?

– Разное. Я всегда вспоминаю о ней в праздники. В твой день рождения, например. Мне бы хотелось, чтобы она увидела, какой ты стала.

– Она тебе снится?

– Бывает. А тебе?

– Очень часто.

– Насколько часто?

– Иногда я не вижу ее во сне неделями, хотя каждый день о ней думаю. А ты?

– Думаю ли я о ней каждый день? Нет, Эйва. Признаюсь, каждый день я о твоей маме не вспоминаю. Сначала – да, а теперь нет.

– Неужели со мной тоже так будет и я перестану о ней думать? Забуду ее?

– Никогда.

– Откуда ты знаешь?

– Ты ее любишь до сих пор. Нельзя забыть тех, кого мы любим. Так уж устроены люди. И ты в том числе. – Мейкон услышал, как где-то в лесу хрустнула ветка. – Однако тебе следует ее отпустить.

– А если я не сумею?

– Ты должна.

– Но что, если я не смогу? Я покончу жизнь самоубийством, как и мама? Вдруг ее тоже что-то мучило?

– Мучило? Не знаю, может быть… Твоя мать никогда не казалась мне печальной. Только потом до меня дошло, что я никогда ее толком не понимал, – Мейкон кашлянул. – Вот о чем я часто думаю.

Эйва замолчала. Не обращая внимания на их голоса, из лесной чащи появился олень. Солнце уже наполовину выглядывало из-за горных вершин. Олень робко приближался к лабазу. Эйва наложила стрелу на тетиву. Животное принюхивалось, но охотники сидели с подветренной стороны, так что оно не могло их обнаружить. Это был матерый самец, чьи тяжелые рога напоминали ветви дерева, длинные и острые. После того как он убедился, что в полумраке утра не скрываются хищники, из зарослей спокойно вышла олениха с олененком. Предательский ветер толкал их прямо под выстрел Эйвы. Его сильные порывы шумели в ветвях, и, когда девочка неловко завозилась, прицеливаясь в рогача, ветер заглушил этот звук.

Олени медленно приближались.

– Как ты вообще? – тихонько спросил Мейкон.

Эйва не спускала глаз с оленя.

– Мир вдруг стал так велик, – не глядя на животных, продолжил отец. – Я с трудом поспеваю за событиями и не представляю, как ты с этим справляешься. – Он понял, что не может уже остановиться, что должен спросить. – Люди хотят, чтобы ты повторила это снова. Чертов Эльдрих уже телефон оборвал, требует еще каких-то исследований, трындит об «эксперименте в лабораторных условиях». Якобы это поможет понять, почему тебе никак не становится лучше. Они вроде как хотят, чтобы ты проделала это под их контролем, а они бы изучили, что именно при этом происходит. – Сердце у Мейкона сжалось. – Эйва, ты бы могла проделать это еще раз? Один-единственный разок? Может быть, они хотя бы после этого оставят нас в покое.

– Да что им всем от меня надо? – буркнула Эйва.

– Мало ли… Кому что, полагаю. – Он помолчал. – А сама ты чего хочешь?

– Я хочу знать, могла ли я спасти маму, – тоненьким, словно птичьим, голоском ответила Эйва и пустила стрелу.

Перелет. Она выдохнула. Оленье семейство скрылось в папоротниках, продлив свои жизни еще на день.

Для Кармен утро наступило после очередной бессонной ночи, полной боли. Большую ее часть она пролежала в постели, затаив дыхание, чтобы не разбудить Мейкона, и уговаривала себя, что все будет хорошо. Доктор Арнольд уверен, что ребенок развивается правильно и все пройдет отлично. «Отлично» – одно из любимых словечек доктора Арнольда. Он даже намекнул, что боли могут иметь скорее психические, нежели соматические причины, и в конце концов Кармен пришлось признать, что, вероятно, так оно и есть.

Мейкон уговаривал жену не волноваться. Он каждый день убеждал ее, что все окончится просто замечательно, что она делала и делает все правильно. Он изо всех сил старался, чтобы она перестала винить себя в смерти первенца, и временами ему это даже удавалось. Тогда Кармен верила, что не она обрекла свое дитя на гибель. В такие дни она чувствовала себя легче, чем накануне. Не так раздражала чья-либо манера водить машину или грубость окружающих. Она могла целый день наблюдать за чужими детьми и быть счастливой за них и их родителей. Смотреть на них, улыбаться и думать, что мир, в общем-то, не так уж отвратителен.

Однако, когда эти дни проходили (а они всегда проходили), Кармен опять просыпалась по утрам с именем малыша на устах, малыша, не дожившего до своего первого рассвета, – Джереми.