Онлайн книга «Телевизор. Исповедь одного шпиона»
|
– Это потому что ты геометрии не знаешь, – ответил он. – Питер устроен першпективами; от Адмиралтейства три: Невская, Вознесенская и Гороховая; познай першпективу, и ты познаешь град; а Москва строилась радиусами: сначала Кремль, потом Китай-город, а уж затем – Скородум [122]; потому и мысли у людей другие, кругообразные. – А это что? – спросил я, указывая пальцем на высокую и острую башню с часами. – Сие есть дом отца нашего, – непонятно сказал Батурин. Дрожки остановились перед двухэтажным домом с простым деревянным забором; сверху свисали ветви с яблоками. Дверь была заперта, привратника не было. Батурин постучал кулаком. – Татьяны Андреевны нет дома, – раздался старческий голос. – А ежели я тебе шею накостыляю? Полно придуриваться, Михалыч; открой дверь… – Говорю же вам, хозяйки нет; она уехала в деревню, спасаясь от коня бледного… – Какого еще коня? Да ты пьян! Со второго этажа донеслось женское пение. Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой, Что давно я не видалася с тобой, — Муж ревнивый не пускает никуда; Отвернусь лишь, так и он идет туда. Принуждает, чтоб я с ним всегда была; Говорит он: «Отчего невесела?» Я вздыхаю по тебе, мой свет, всегда, Ты из мыслей не выходишь никогда. Ах, несчастье, ах, несносная беда, Что досталась я такому, молода. – Ну все! – взбесился Батурин, вынимая шпагу. – Пропели священные Парки! [123] Готовься к смерти, неверный раб! Слуга отворил дверь; Батурин оттолкнул старика гардой; я проследовал за ним; во втором этаже на клавикордах играла молодая женщина; на ней было простое английское платье [124], без модных тогда цветочков и павлинчиков; заслышав шум, она обернулась; руки ее дрожали. – Боже мой! Василий Яковлевич! – воскликнула она. – Что вы делаете в Москве? Вы с ума сошли! – Любезная Татьяна Андреевна! – отвечал Батурин по-французски, все еще размахивая шпагой. – Повинуясь зову своего сердца, возжелал я совершить езду на остров любви… – В городе чума; а тут вы со своей… своим… островом… Почему вас не остановили на карантинной заставе? * * * Батурин замкнулся на втором этаже с хозяйкой, а я спустился вниз, на кухню. Михалыч дал мне щей, а сам сел напротив, сложил руки на груди и стал ворчать. – Вот смотрю я на вас, на питерских, – сказал он, – и диву даюсь: пострижены, выбриты гладко, а главное – белобрысы всегда; чистое слово, немцы… – Чем же вам немцы не нравятся? – вежливо спросил я, отхлебывая щей. – Они тоже люди… – А тем и не нравятся, – буркнул Михалыч, – что подменили они Петра Алексеевича голландским шкипером, лицом схожим с православным царем. Отдана псам на поругание святая Русь. Иконы перестали почитать, книги рукописные забыты… За то мы Богом и наказаны, за грехи наши, за то, что не уберегли, не сохранили России… Я спросил, знает ли он, где находится Хохловский переулок; такой адрес мне написали в коллегии. – Это на Трех Святителей; где церковь Троицы в Хохлах; а там уже, за церковью расслабленного [125], будет тебе Хохловский переулок. – Больно уж много церквей; а Кремль по дороге есть? – Кремль-то в другую сторону. В церквах не разбирается… Питер! – Слушай, Михалыч, может ты меня проводишь, а? Мне в архив надо; а у меня начальство знаешь какое строгое, ого-го-го! Сам президент Панин, воспитатель цесаревича; слыхал, небось? Ему что война, что чума, всё одно по солдатскому барабану; езжай-ка ты, грит, Семен, в древнюю нашу столицу разбирать наиважнейшие бумаги в императорском архиве; от твоих трудов зависит судьба страны и благоприятный исход турецкой осады… Михалыч еще немного покобенился, а потом сказал, что и без моего участия намерен был сходить поклониться чудотворной иконе; что можно дойти вместе с ним до Китай-города, а уж там далее он пойдет на Варварку, а я – в архив; на том и порешили; я хотел спросить совета и благословения Батурина, но потом отказался от этой идеи; в конце концов, рассудил я, у Василия Яковлевича свои дела, амурные, а у меня – служба государева. Мы вышли, одевшись потеплее и поплотнее; не успели пройти и версты, как признаки мора явственно проступили отовсюду; по Сретенке шла целая испанская процессия с факелами: несколько телег с покойниками, плачущие бабы и мортусы [126] в кожаных балахонах с граблями, перекинутыми через плечо, подобно ружью. – Скока-т сёдня? – спросил один мортус у другого. – Восемьсот? – Не, – лениво отвечал другой, – восемьсот не будет; семьсот с мелочью. – Может быть, так и чума-т на убыль пойдет… – Может и пойдет… Вышли к Лубянке; здесь всё было еще хуже: повсюду валялись неубранные трупы; иногда мортус подходил к трупу, цеплял его граблями и звал полицейскую подводу; некоторые трупы выбрасывали из окна прямо на улицу, а затем захлопывали ставни. – Боголюбивая Царице, неискусомужная Дево Богородице Марие, моли за ны Тебе Возлюбившаго и рождшагося от Тебе Сына Твоего, Христа Бога нашего, – перекрестился Михалыч. – На тебя, Богородице, одна надежда моя… Дошли до Китай-города, отсюда виднелись уж башни Кремля; я застыл в сомненьях. – Ну ты как, – строго сказал Михалыч, – со мною пойдешь Богоматери поклониться или в свой хохловский архив; выбирай… – Богоматери, – отвечал я, весь дрожа от холода и страха. У Варварских ворот было большое стечение народа. – Да что же это такое делается, братцы! – кричал какой-то дворовый, то скидывая шапку на землю, то вновь поднимая ее и надевая на голову. – Мы эти деньги всем миром собирали, жертвовали пресвятой Деве, а он теперь на них лютеранских баб угощать будет… Грабят Богородицу! – Ты выпил, брат; так ступай домой, – отвечал плюгавый чиновник. – Нечего хаять доброе архиерейское имя… |