Онлайн книга «Телевизор. Исповедь одного шпиона»
|
Я услышал вдруг, как по лестнице на крышу кто-то лезет. Какой-нибудь недобитый турок, подумал я или, может быть, сам Магомет, узнавший о том, что произошло в Твырдице. Я осторожно поднял лежавшее рядом со мною ружье и наставил его на человека, поднимавшегося по лестнице. – Огнь и пламень тебя изгори! – раздался женский голос; это была Каля. – Зашто суешь свою пушку без иска? – Прости, – сказал я, убирая ружье. – Я подумал, это кирджали снова лезут… – Главой треба мыслить, ступак! Я донесла тебе яду… Яд по-болгарски значит еда. – Я уже поел, – я показал миску с кашей, – спасибо… Каля положила еду на крышу и уселась рядом со мной, обхватив колени руками. – Я хотела тебя попытать, каково случилось с Селадоном, кой-то пал в реку… И открыл ли он свою Астрею… Внизу мушкатеры запели русскую песню: Что с девушкой сделалось, Что с красной случилось… Селадон обратился за помощью к могущественному волхву, рассказал я, и тот сделал так, что он снова встретился со своей возлюбленной. – Ты и сам волхв, – задумчиво сказала Каля. – Ты владел бурей, я виждела; ты здухач [283], вот ты кто. – Это только народные басни, – вздохнул я, – сказки… – Пускай присказка, – с надрывом в голосе проговорила девушка. – Може, я так желаю, дабы была присказка, а не быль… Она вдруг схватила меня за воротник и быстро поцеловала в губы. Я тоже стал целовать ее; мои руки скользнули под сорочку; я схватил ее за талию, и она выгнулась в мою сторону, как спущенная тетива калмыцкого лука, который я изучал еще сегодня днем и даже просил Чегодая дать мне пострелять. – Нет, нет, не може! – громко зашептала Каля. – Може только поцеловать, един раз… – Что за глупости! – раздраженно воскликнул я. – Ну что же я могу сделать, ежели не може! – заплакала Каля. – Аз как помыслю, что ко мне прикоснется мужчина, так мне становится зле… – Это всё из-за вашей веры, – догадался я, – так ведь? Мною овладело вдруг самое примитивное, животное желание, и я зачитал пламенную речь в духе Руссо: о необходимости возвращения к природе, и о том, что мужчина и женщина созданы наслаждения ради, а не греха для, и еще о том, что всякая религия должна руководствоваться не догмой, а чувством. Каля была здесь, рядом со мною, она касалась меня своею рукой; это была живая, пахнущая перцем и порохом женщина, а не бледный призрак Фефы, всё более растворяющийся в моем сознании, всё более глохнущий, как стук лошадиных подков, уносящих на запад ее carosse de diligence… [284] Ежели Фефа забыла меня, то почему я должен оставаться верным сему привидению? – Зло не от природы, а от человека; отбросьте все лишнее, надуманное – и все будет хорошо… Каля угрюмо слушала меня, опустив голову. – Отринуть веру значит отказаться от своей семьи, – наконец, сказала она, – предать завет… Каково каже общество за предавшего завет? Она совсем девчонка еще, подумал я, но рассуждает как великосветская дама, из тех, что считают своим долгом поддерживать в обществе нравственность. С тех пор, как ей попал в руки глупый греческий роман, она может думать только о своем женском счастии, она не может решить, что правильно, а что нет; ее ум не поспевает за ее сердцем; сердце бьется с каждым новым солнцем все сильнее, а ум не может внятно рассудить и объяснить изменения, которые в ней происходят. – У человека есть право, великое право, – сказал я, – быть свободным и не соизмерять свою жизнь с учением любого пророка, а соизмерять его единственно со своей совестью… – Ты свободен, – Каля больно сжала мне руку, с тою же яростной силой, с какою несколько часов назад османский серакскир сжимал четки: я был этими четками, – стал ли ты щастлив? Она отпустила мою руку и стала спускаться вниз по лестнице. – Каля, подожди! – бросился я. – Подожди же! Нельзя же вот так приходить, целоваться, а потом убегать, как дикая коза! – Може, – горько усмехнулась она. – Только так и може. Чтобы было как в книжке; чтобы Еротокрит ждал и искал свою Аретусу, всю жизнь искал… Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая. – Каля! Но она уже спрыгнула с лестницы и убежала. Я не мог уснуть до половины ночи, все вздыхая и думая только о том, как же Батурину удается так ловко очаровывать женщин, даже и не прилагая к амурной баталии особенных усилий, а я вечно натыкаюсь на капризных и своевольных девиц. Уж вы, мысли, мои мысли, Мысли молодецкие, Расскажите, мои мысли, Про мое несчастье. Да долго ль мне, сударушка, За тобой ходити, Милости просити? Избил я чирички За девушкой хо́дючи, Изорвал зелен кафтан, По заборам ла́зючи, Изгноил я черну шляпу, Под капелем стоючи. Капелюшка кап-кап, Сердетюшко так-так, Капелюшка истекает, Сердетюшко изнывает… Поплачь же и ты со мной и моими мушкатерами, любезный читатель, о безвозвратно ушедшей молодости, о тех временах, когда нужно было не вздыхать, а действовать. Интерполяция девятая. Продолжение писем немецкому полковнику
Geheimhaltungsstufe! Передать полковнику в собств. руки, бестолочи! Герр оберст! Дело покойного Шрёпфера приобрело неожиданный оборот. Вчера ко мне домой явился юнкер Гайер с разбитым носом и сообщением, что наш главный подозреваемый, австрийский подданный Эли, снова был замечен в Лейпциге, в пивной Ауэрбаха, в компании некоего одноглазого торговца книгами… – Почему же вы не арестовали его, Гайер? – Видите ли в чем дело, герр Гауптман, – замялся Флориан. – Я, собственно, уже намеревался вызвать гайдуков, как вдруг Эли и одноглазый увидели меня, замахали рукой и пригласили к столу, как старого знакомого… Я удивился, но присел и тоже попросил подать мне кружку, в надежде, что в интимной обстановке я узнаю из пьяных уст более, нежели в полицейском участке… тем более, что пошел уже четвертый год, как наш либеральный курфюрст запретил применять к подозреваемым, хм, пытки… – Позвольте вас спросить, юный господин, – сказал с ганноверским акцентом [285] одноглазый (вот эти все их ужасные ich и mich), – веруете ли вы в Иисуса Х-христа? |