Книга Розы на руинах, страница 36 – Вирджиния Клео Эндрюс

– Убирайся! Пострадай так, как я страдал! Тогда ты обрадуешься, когда я вернусь!

И я забрал всю его еду и воду и выбросил их. Я схватил его красный мяч и забросил так далеко, чтобы его больше не нашли. Все это время Эппл внимательно наблюдал за мной. Он хотел все вернуть, но было уже поздно.

– Теперь ты поскучаешь! – И я, рыдая, закрыл за собой все окна, ставни и двери. – Оставайся здесь и умри с голоду! Я никогда не вернусь, никогда!

Выйдя на солнце, я вспомнил о том, что у Эппла прекрасная мягкая подстилка из сена. Я вернулся, открыл сарай и вилами отгреб все сено. Эппл начал поскуливать, стараясь вырваться ко мне. Но я не пустил.

– Лежи теперь на холодном твердом полу! Твои кости станут болеть, но я не пожалею, потому что больше не люблю тебя! – Я со злостью вытер слезы.

За свою жизнь я имел только трех друзей: Эппла, бабушку и Джона Эймоса. Эппл сам убил мою любовь к нему, а один из двоих предал меня, потому что кормил Эппла и украл его любовь. Но Джон Эймос не стал бы беспокоиться о собаке – это, должно быть, бабушка.

Я задумчиво шел домой. В эту ночь нога так болела, что я стонал, поэтому папа пришел и дал мне лекарство. Он взял меня на руки и сидел так, говоря мне успокаивающие, усыпляющие слова.

Мне снились кошмары. Везде были мертвые кости. В реках текла кровь, неся части человеческих тел вниз, прямо в океан. Мертв. Я был мертв. Везде погребальные венки. Присылали все новые и новые, и все говорили, как они рады, что я умер. А океан огня играл свою дьявольскую мелодию, и я возненавидел всю музыку, все танцы еще больше, чем раньше.

Солнце заглянуло ко мне в окно и вырвало меня из объятий дьявола. Когда я открыл глаза, боясь взглянуть на свет, я увидел Джори. Он сидел у меня в ногах и с жалостью смотрел на меня. Нужна мне его жалость!

– Барт, ты кричал ночью. Мне очень жаль, что нога твоя до сих пор болит.

– Нога у меня вовсе не болит! – заорал я.

Я встал и прохромал на кухню. Там мама кормила Синди. Проклятая Синди. Чтоб она пропала! Эмма поджаривала для меня бекон.

– Только кофе и тост, – рявкнул я. – Вот все, что я буду есть.

Мама вздрогнула, а потом подняла ко мне необычно бледное лицо:

– Барт, пожалуйста, не кричи. И кстати, ты ведь не любишь кофе. Почему ты попросил кофе?

– У меня такой возраст, что я могу пить кофе! – огрызнулся я.

Я осторожно опустился в папино кресло с подлокотниками. Подошедший папа не попросил меня уступить ему кресло. Он уселся на мой стул, налил в чашку до половины кофе и долил сливок. Дал чашку мне.

– Ненавижу кофе со сливками!

– Как ты можешь быть уверен, если ты не пробовал?

– Знаю.

Я отказался пить испорченный кофе. Малькольм пил только черный кофе – значит, буду пить и я. Все, что я буду есть на завтрак, – сухой тост. И если я хочу стать мудрым, как Малькольм, я не должен намазывать его маслом и земляничным джемом. Потому что может быть несварение. Я должен опасаться несварения.

– Папа, что такое несварение?

– Кое-что такое, чего у тебя не должно быть.

Да, трудно все время быть Малькольмом. Папа опустился возле меня на колено и ощупал мою ногу.

– Сегодня дела хуже, чем были вчера, – сказал он и подозрительно прищурился. – Барт, я надеюсь, ты не ползал на больном колене?

– Нет! – проорал я. – Я не сумасшедший! Это простыни. Они протерли мне кожу. Ненавижу хлопковые простыни! Шелковое белье лучше.

Малькольм спал только на шелковом белье.

– Откуда же ты это знаешь? – спросил папа. – У тебя никогда не было шелкового белья.

Он продолжал осматривать колено, предварительно вымыв его. Потом он насыпал на рану какой-то белый порошок и приклеил свежий пластырь.

– А теперь давай поговорим серьезно. Я прошу тебя, Барт, обратить внимание на это колено. Неважно, где ты находишься: в доме, в саду или на веранде – не ползай в грязи.

– Это не веранда, а патио. – Я нарочно подчеркнул это, чтобы показать, что он вовсе не такой всезнайка.

– Ну хорошо, патио, – тебе от этого легче?

Нет. Мне никогда не было легко. Я стал над этим думать. Да, иногда мне бывало хорошо, когда я представлял себя Малькольмом, всесильным, богатым, умным и хитрым. Играть роль Малькольма было легче, приятнее, чем любую другую. Отчего-то я знал, что если я буду играть роль Малькольма, то я и стану таким же – всесильным, почитаемым, любимым.

День тянулся и тянулся. Все только и делали в тот бесконечный день, что следили за мной. Наступили сумерки; должен был прийти папа, и мама прихорашивалась перед его приходом. Эмма готовила обед. Джори был в балетном классе, поэтому я незаметно проскользнул в патио и поспешил в сад.

В сумерках косые тени от лучей солнца становились зловещими. Все бесчисленные ночные существа перешептывались, толклись у меня над головой. Я отмахивался от них. Я бежал к Джону Эймосу. Он сидел у себя в комнате и читал какой-то журнал, который быстро спрятал, когда я вошел не постучавшись.

– Ты не должен так входить, – сказал он без улыбки, даже не обрадовавшись, что я пришел живой, на двух ногах.

Мне было легко сделать такой же суровый вид, как у Малькольма, и напугать его:

– Это ты давал Эпплу еду и питье, пока я болел?

– Нет, конечно, – охотно отозвался он. – Это все твоя бабушка. Я ведь предупреждал тебя о женщинах: им никогда нельзя верить. И Коррина Фоксворт ничуть не лучше всех других женщин, которые заманивают мужчин, делают их рабами.

– Это имя бабушки – Коррина Фоксворт?

– Конечно, я же тебе говорил. Она дочь Малькольма. Он назвал ее в честь матери, но не потому, что любил мать, а для того, чтобы это имя напоминало ему о коварстве женщин. Он знал, что и собственная дочь предаст его – хотя он любил ее, слишком любил, по моему мнению.

Мне порядком надоели разговоры о чарах женщин, о том, как они «заманивают».

– Почему ты не сделаешь себе хорошие зубы? – строго спросил я.

Мне не нравилось, как он свистит и пришепетывает при разговоре.

– Молодец! Ты начинаешь разговаривать как Малькольм. Болезнь пошла тебе на пользу, как и ему всегда. Теперь слушай внимательно, Барт. Коррина – твоя настоящая бабушка, и она же была женой твоего родного отца. Она была любимой дочерью Малькольма, но однажды она так согрешила, что ее ждет суровое наказание.

– Наказание?

– Да, суровое наказание. Но ты не должен показывать, что переменил свое отношение к ней. Делай вид, что любишь ее, хочешь ее видеть. Тогда она станет уязвимой для нас.

Я знал, что значит «уязвимой». Это одно из тех взрослых слов, что мне надлежало выучить. Слабый. Плохо быть слабым. Джон Эймос сходил за своей Библией и положил мою руку на ее изношенную черную обложку, всю в трещинах.