Онлайн книга «Ведьмины байки»
Из-за двери как захохочут на три голоса, а Кощей как выскочит, как гаркнет с досады: – Ты что это, карга старая, меня перед коллегами срамишь?! Я тебя сейчас саму курицей оберну и в щах съем! – Принести тебе щей, Костюшенька? – засуетилась бабка. – Сейчас сбегаю разогрею… Кощей дверью хлопнул – у Прасковьи Лукинишны миска на подносе так и подскочила, плеснула супчиком. А запах-то от кушаний в щелку проскользнуть успел, перебил чародеям настроение рабочее, из покоя выманил. Расстаралась стряпуха – стол от яств так и ломится, в центре лебедь печеный яблочко в клюве держит, в бутыли обомшелой вино столетнее, янтарное, играет. У Финиста слюнки потекли. – Люблю я к Кощею в гости ходить! В кои-то веки попотчуюсь всласть, а то мою скатерть-самобранку моль побила, и как раз то место, где при развороте водка являться должна, вот горе-то! Ворон бровь седеющую поднял, на меня с хитринкой глянул: – Что водка, вот ежели мне Василиса из своих рук чарку уксуса поднесет, слаще меда покажется! Вольг его локтем подталкивает: – Ты на чужих жен поменьше засматривайся, старый пень, а то как бы в Кощеевой руке мед уксусом не обернулся! «Да, – думаю, – с такими шутниками без привычки за стол садиться боязно, – так-от подтрунивая, засмущают до смерти». Притулилась тихонечко рядом с мужем – он, знаю, в обиду не даст. Чародеи вино столетнее по чашам разлили, за хозяина да хозяйку подняли, как обычай того велит. Финист чашу осушил – пуще прежнего развеселился, мужу моему подмигивает: – А знаешь ли ты, Кощей, что опосля седьмой свадьбы, да еще на Василисе-красе, прошел в народе слух, будто сила твоя – в яйцах?! Я пирожок жевала – поперхнулась. Прасковья Лукинишна меня по спине хлопает, Финиста бранит: – Да как у тебя, окаянного, язык повернулся – таку непотребщину при дитятке безвинном ляпнуть! Не слушай его, Василисушка, он охальник известный, при нем и покойник в гробу покраснеет да сам крышкой накроется! Вольг да Ворон хохочут безудержно, Кощей сквозь смех друга журит: – Ты, Финист, завсегда найдешь чем нас потешить, за столом тем паче… – Я-то тут при чем? – оправдывается Финист, а у самого глаза хитрющие! – Народ придумал, с народа и спрашивай! Наш народ на выдумки горазд, вон давеча купец заморский на привозе шапкой-невидимкой торговал, таку цену непомерную заломил, что простой люд три дня приценивался и отходил, покуда нужный богатей не сыскался, поп тутошний. Купил шапку, надел – и прямиком в женскую баню! А она там от пара возьми да отсырей – известное дело, механизм тонкий, забарахлила… От-то визгу было! Прасковья Лукинишна ему скорей ребрышек бараньих на тарелку кладет: – Накось, погрызи, коль свой язык без костей! Откушали чародеи, потолковали о пустячном, по три чарки вина выпили и давай куда-то собираться. А на дворе уж ночь глухая, звезды зажглись, месяц рожки выпростал. – Ну, Василиса, пожелай своему мужу удачи, да и нам заодно, – говорит Ворон, первым из-за стола вставая. – Она нам сегодня дюже понадобится, – придумал Кощей, как Марью Моровну сыскать, только для того цельную ночь всем вместе колдовать надобно, а наутро первый луч солнечный нам ее логово последнее и укажет. Прасковья Лукинишна тут же запричитала: – Куда ты, Костюша, пойдешь на ночь глядя, там уже роса взялась, не ровен час, ноги замочишь! – Небось не сахарный, не растают ноги-то, – сквозь зубы цедит Кощей. – Ты лучше за Василисой приглядывай, займи ее чем на кухне, чтобы при тебе была. А тебя, Черномор, пуще того прошу – не спи ночь, покарауль у дверей недреманно. Чует мое сердце – прознал душегубец, что этой ночью вся колдовская сила при мне будет, попробует самолично в терем взойти. Черномор нахмурился, кулаком стиснутым себя в грудь широкую ударил – только звон от кольчуги пошел. – Муха не пролетит! Кощею от того не легче. – Ты, на мух отвлекаясь, бирюка не пропусти! Не тебе, Вольг, в обиду сказано… – Да какие там обиды! – усмехается чародей. – Моя слава вперед меня бежит, да и за коня среброгривого, берендейского, по-хорошему мне бы одному надо было ответ держать… Ой, чую, что-то тут неладно! – Погоди, неужто от колдовства вашего в обереге сила иссякнет? Повинился муж: – Не иссякнет, а отозвал я ее временно, до первых петухов; кто его знает, как там у нас дело обернется, – каждая крупица сгодится. Гляжу, и впрямь череп светиться перестал, камень как камень. – Да может, его и нет давно, того ворога, – пробует Кощей меня утешить, а у самого такой вид, словно перед гробом венки несет, – за месяц ни разу не объявился. – Ага, – говорю, – помер своей смертью, не дождался, сердешный, когда же его наконец изловят да вразумят! Что ж ты тогда воеводе спать заказал, меня на кухню гонишь, вареники свои любимые на поругание отдаешь? Кощей отговаривается нескладно: – То на всякий случай, для общего спокойствия… Вот ужо утешил! Бросила я в сердцах: – Как бы ваше спокойствие моим упокойствием не обернулось! Сошлись мы с Кощеем нос к носу: я на цыпочки встала, он голову опустил, подбоченились оба, руки в боки, чисто петухи бойцовые, – сцена семейная, челяди да гостям на потеху. – Что ж, удачи тебе, муженек, – не Марью Моровну, так хоть жену схоронишь: мелочь, а приятно! – Ты, женушка, сама кого угодно с этого света сживешь и на том покою не дашь! – Тебе-от покой дороже жены! – Потому как жена непомерно дешева! – Промежду прочим, три пуда золотом! – Отпиши батюшке, – я вдвое приплачу, ежели он тебя назад заберет! – Ой-ой-ой, смотри не поистраться, на восьмую жену казны не хватит! Тут Кощей как заорет дурным голосом: – Хорошо, будь по-твоему! Никуда я не пойду, останусь тебя стеречь, пущай Марья Моровна и дальше по селам детей крадет, кровушку из них цедит на потребу чародейскую, черный мор на царства-государства напускает, ежели что не по ней! Сел на пол и давай сапоги стаскивать. Стыдно мне стало, – в самом деле, кто меня в тереме-то тронет, при челяди, под охраной воеводиной? Ставни-двери запереть изнутри, и пущай там себе ворог неведомый вокруг частокола рыщет несолоно хлебавши. – Ладно, иди колдуй, перебьюсь как-нибудь… А Кощей так просто охолонуть не может, сапог не бросает: – Нет уж, будь по-твоему, останусь в тереме, псом у ног твоих лягу, лишь бы ты, счастье мое, за жизнь свою драгоценную не тревожилась! |