Онлайн книга «Юби: роман»
|
* * * – Как странно тут нынче, – передернула плечами Алевтина, выходя вперед директора на промозглую улицу (то ли от промозглости этой плечами передернула, то ли от того, что странно ей тут, – не разъяснила). – Чего странного? – не дождался пояснений Федор Андреевич. – Странного, спрашиваю, чего? – Да вот обжималки эти… Никогда такого не было. Начальник блюдет свое место, а посетитель знает свое. Не к лицу… – К тебе, Алевтина, любой с радостью – только дай! – Да ну вас… Я не про то. Я же чую, кто с чем лезет обниматься. Тут не для страсти, прости господи, а для публики, – мол, смотрите, какой я простой и как я с народом душа в душу. – Дурное время настало, Алевтина, я тебе скажу. Если таким макаром и дальше, то жди беды, – озвучил свои горестные недавние мысли Федор Андреевич. – Либо голод настанет, либо чего похуже… Это им примеры с Москвы подают, что теперь надо душа в душу, а не через мать-перемать – вот они и стараются. Но хоть вывернись, а натура своего требует. А как всего хутчей возвернуться к старому управлению? Беду накликать, а уж там рули, как умеешь, но – кровь с носу – держи всех в кулаке… Вот так они, Алевтина, нам беду и устроят. – Что-то совсем вы не в духе, – попробовала Алевтина остановить откровения директора. – Радоваться надо, что убрались из обкома без потерь – ни выговора, ни замечания. Когда сюда ехали, о таком и не мечтали, а вы всё недовольны. От обкомовского крыльца идти надо было направо, и почти сразу на перекрестке еще раз повернули направо – лицом прямо в порывы осеннего ветра с иголками мелкого дождя. Над высокой обкомовской оградой выблескивала спираль колючки, за которую цеплялся стылый ветер осени. Дальше путь лежал прямо, не сворачивая, до вокзала, но можно было и подъехать пару остановок. По правую руку бронзовый Машеров мокнул без шляпы и смотрел на прохожих безо всяких новомодных послаблений и уж точно безо всякого намерения обниматься, к тому нечем было бы ему обниматься, приди такая дикая мысль в его бронзовую голову… – Как вам нравится бюст Машерова? – снова попыталась Алевтина отвлечь директора от его мрачных раздумий. – Твой бюст мне нравится куда больше. Не в обиду вам, Петро Миронович, – поклонился Федор Андреевич в сторону бронзовой полутушки. – А коль всерьез, – он посмотрел на Алевтину, – не нравится, зусим не нравится. Придумали сами себя славить и плакатами, и портретами, а потом и бюстами. В бессмертие рвутся, а бессмертие не в этих истуканах. Их всех в один день снесут. – Я, Федор Андреевич, даже не имею права все это слушать. А Машеров, между прочим, был совсем неплохим вождем… – Пожалуй… Да и я не про него. Это же нынешние мудрят с бронзовым бессмертием, а Петро Мироныч был поскромнее… – И в бюстах ничего плохого. Вот решили ставить дважды героям бюсты на родине и при жизни – это же замечательно! Приезжает этот герой на свою родину, и первым делом хочется ему привести в порядок улицу у своего бюста, и дома на этой улице, и сквер, что рядом. И он-то уж найдет деньги – герой ведь, даже и дважды с бюстом в придачу. Непременно найдет! Так вот от бюста к бюсту постепенно и приведем в порядок всю страну. – Это же скольких героев патребна на всю страну? – Страна мечтателей, – напела Алевтина, – страна героев… – Мечтатель у нас одна ты, Алевтина, а героев что-то зусим не бачымо… * * * Федор Андреевич болтался в поезде на боковой сидушке у окна и костерил обкомовское начальство. «Это ж ни якая душа не принимает такого: всю кровушку у человека выпили, а ты и горевать не смей… говорить даже не смей…» Федор Андреевич чувствовал, что все его душевные силы заняты удержанием привычной жизни, населенной привычными людьми, и ни на что новое, ни на что другое этих сил уже не хватает. Он думал, что, наверное, стареет и потому упрямо не желает отказываться от чего-то ему дорогого, даже если это одни лишь воспоминания. С какого-то времени начинаешь понимать, что не все старое можно заменить новым, ни людей не заменить, ни воспоминания – просто-напросто уже не хватит ни сил, ни жизни. «Разве обкомовские холопы могут это понять? Им всего дороже последние указания начальства. Но я вам не холоп!..» Федора Андреевича грело это его внутреннее отстранение от всеобщей системы начальственных отношений. Он ведь и в интернате никогда особо не корчил из себя барина и перед своими данными ему по службе барами никогда не преображался в холопа. «А попробуй это холопье племя распознать – шиш распознаешь. Люди как люди. Но вот они вдруг начинают с умилением вспоминать своих прежних хозяев, и тут уж холопье нутро так и прет. Или когда начинают их же высмеивать, чувствуя, что уже можно, и не умея иначе откреститься от них». За спиной Федора Андреевича крепкий бритый юноша напористо объяснял хлипкому азербайджанцу, что нечего ему тут на древней витебской земле сорить и вонять своими погаными цветами… – Домой ехай к своим ишакам-кизякам! – Ты мне что? Да?.. – лез на рожон кавказец. – Я твою маму… За маму, естественно, сцепились. Защитник земельной чистоты при всей своей природной силушке был довольно медлителен, а юркий кавказец, несмотря на верткость, довольно слаб. Силы оказались примерно равными, как и аргументы в споре. Проводница не стала дожидаться, кто победит, и вызвала милиционера, а тот сразу же пошел толкать драчунов к выходу, еще и подпинывая коленом. Так они все втроем вывалились на перрон, но там совершенно неожиданно национальная обоюдная вражда уступила место общей социальной ненависти, и двое нарушителей дружно набросились на милиционера с обеих сторон. Тому оставалось только свистеть, что он и сделал. Молодой «нацик» и не очень молодой «хач» вперегонки шуганули с перрона… Поезд встряхнулся и громыхнул всеми своими вагонными сцепками. Медленно поплыли назад фонарные столбы, а дальние деревья пошли разгоняться, забегая вперед поезда. Алевтина дремала напротив Федора Андреевича, чуть вздрагивая осунувшимся без хозяйкиного присмотра лицом. Два ее глобуса с той же частотой, что и лицо, подрагивали на откидном столике. Федор Андреевич одобрительно покашивался на бюст Алевтины. Потом вспомнил бронзовый бюст Петра Мироновича, а потом уже подумал, что хорошо бы при входе в школу поставить бюст Льва Ильича. Наперекор всем этим приказам про молчать и ни-ни. Понятное дело, никто ему такой вольности не разрешит. Он же не свободный помещик, а государственный чиновник, и школа у него, к сожалению, не частная лавочка. Всякий человек рано или поздно бунтует против наглого всеподавляющего диктата, а если и не бунтует, то мечтает взбунтоваться. Федор Андреевич не был готов всерьез взбунтовать, но и никак не мог согласиться с запретом любых разговоров о гибели Льва Ильича. Он искал возможности обойти обкомовский приказ, но не выказать явного неподчинения власти. Он подумал, что можно было бы повесить портрет учителя Прыгина где-нибудь на стене. |