Книга Царь велел тебя повесить, страница 34 – Лена Элтанг

– Ласло послал к тебе домой человека. Думаю, он уже сделал свою работу. Эй, ты еще там? – Она постучала по трубке ногтем, и я вспомнил сиреневый лак, облупившийся за ночь, оттого что она царапала мне спину. Держу пари, она делала это нарочно, чтобы оставить метки, вроде надписи, вырезанной на скале: персидский царь попирает ногой Гаумату.

Я не ответил, Додо повесила трубку, автобус остановился на площади Россиу. Водитель открыл переднюю дверь, я был его последним пассажиром, бродягой в грязном плаще, невесть зачем едущим ночью в город. Поглядев мне в лицо, он сочувственно покачал головой, поднял руку за стеклом кабины и показал мне фигу. Спрыгнув с подножки, я открыл было рот, чтобы послать его подальше, но вспомнил, что в здешних краях это не похабный кукиш, а пожелание удачи, засмеялся и показал ему такую же.

* * *

Первое, что я увидел, входя в тюремную комнату для свиданий, была горячая жареная курица в пергаментной обертке, которую аккуратно разворачивал мой адвокат Трута, его имя я прочитал на пропуске, приколотом к карману замшевой куртки. Охранник предупредил о приходе защитника и посмотрел на меня с уважением:

– Нашлись, значит, деньги заплатить advogado? А то сидели бы здесь до самого суда, а уж отсюда только на рудники. Теперь поедете домой под залог, как положено.

У адвоката были округлые плечи, туловище как у льва, волосы черные, как черная пчела, рот красный, как плоды бимба, целых четыре из восьмидесяти прекрасных признаков! Рукава свитера он засучил до локтей, на столе стояло картонное ведерко с эмблемой кафе Não está mal.

– Ешьте, Кайрис, вы неприятно бледны, – сказал адвокат, показывая на курицу. – Я ознакомился с вашим делом, оно похоже на свекольное поле, покрытое навозом. Однако не стоит беспокоиться, у моего клиента полно денег, а у меня достаточно времени.

– У какого клиента? Я думал, вы мой бесплатный защитник.

– Имя клиента разглашению не подлежит, – веско произнес Трута, взял куриную ногу и стал ее обгладывать. – Что ж, приступим. Что вы думаете о женщине, называющей себя Додо? Она испанская гражданка, насколько я понял из ваших показаний.

– Я думаю, что испанская гражданка смылась в Бразилию.

– Знаем ли мы ее настоящее имя и можем ли привлечь ее как свидетеля защиты? – спросил он, вытирая руки салфеткой и доставая блокнот.

– С таким же успехом можно привлечь гологрудую мавку, живущую в лесу.

– Мав-ку? – Он взял ручку и записал слово печатными буквами.

– Это такие красавицы из славянских мифов, в спине у них дырка, и сквозь нее видны все внутренности. По степени коварства Додо могла бы сойти за лесную русалку, но говорят, что русалки закидывают свои длинные груди себе за спину, а это противно, согласитесь.

– Вижу, вы тут скучаете без женщин, – проронил адвокат. – Почему бы вам не попросить о свидании? Я мог бы похлопотать за вас у офицера Пруэнсы.

Мне нравилась его интонация, в которой не было ни любопытства, ни осуждения. Так разговаривают клерки в агентствах путешествий, им тоже безразлична причина твоего отъезда, но важно, куда ты поедешь и сколько намерен заплатить.

– В вашем деле упоминается много разных дам. Ваша жена, ваша сестра, ваша тетка и безымянная стюардесса. Сеньора Рауба тоже была вашей любовницей?

– Сеньора кто?

– Жена вашего друга. – Он заморгал и сверился со своим блокнотом. – Габия Рауба.

– Разумеется, нет. Я просто жил у нее какое-то время.

– А где в это время был синьор Рауба?

– Зарабатывал деньги и славу. Он устроился на киностудию в Гамбурге и пропал. Я понятия не имел, что он женился на Габии. Послушайте, почему мы говорим о его личной жизни, а не о том, что написано в моем досье?

– Мы будем говорить обо всем по порядку. – Трута встал, снял замшевую куртку, повертел ее, будто хотел убедиться в отсутствии пятен, повесил на спинку стула и уселся поудобнее.

– Но почему мы начинаем с Лютаса?

– Потому что ваше дело начинается с камер для слежки. А вы утверждаете, что их повесил ваш друг. То есть вы разрешили ему вести слежку, верно?

– Камеры были не для слежки, а для съемки. – Я покосился на сверток с остатками обеда и подумал, что неплохо было бы унести его с собой. – Для того чтобы снимать настоящее кино. А Рауба мне не друг.

Потом я подумал, что глупо думать о жареной курице, вместо того чтобы сосредоточиться и с блеском провести первую беседу с адвокатом. Что у меня с головой? Почему я не радуюсь приходу Труты, ведь я всю неделю умолял следователя предоставить мне защиту, скандалил и даже собирался объявить голодовку.

– Вы что-то сказали? – Адвокат постучал ручкой по столу. – Повторите!

– Лютас Рауба мне не друг.

Черт возьми, я в первый раз сказал это вслух.

* * *

Блок говорил, что перестал что-то слышать в последний год своей жизни, а я начал что-то видеть на второй год своей жизни в Лиссабоне, своей новой жизни с пробежками по набережной, обедами на руа ду Ору и тремя пиджаками в шкафу: оливковым, табачным и серым. Город перестал быть фортом, где для меня были только узкие бойницы, он приоткрыл свои ворота и опустил мост – или только начал опускать, по крайней мере, я слышал звук цепных блоков и видел проем под деревянной герсой. Я учился тратить деньги, как учатся плавать – покупая ненужные вещи и окунаясь в нищету недели на две, до следующего конверта, который Душан с победной улыбкой вручал мне в конце месяца. Каждую неделю я получал четыре сотенных, а будь это пару лет назад, получал бы целую груду банкнот: золотистых с Энрике Мореплавателем, зеленоватых с Васко да Гамой и еще мелочь с Бартоломеу Диашем.

Правда, хорошие времена кончились довольно быстро: в две тысячи пятом теткин нотариус напомнил мне о том, что дом заложен, и уведомил, что средства, оставленные теткой на выплату процентов, закончились. Курьер принес мне его письмо и папку с бумагами, в которых я мог разобрать только верхние надписи крупным тисненым шрифтом. В письме говорилось, что вместе с деньгами для банка на теткином счету закончились деньги и для сеньора Кордосу, так что в ожидании того дня, когда мои дела поправятся и я снова смогу оплачивать услуги юриста, он с почтением возвращает мне документы и обязательства, хранившиеся ранее в его бюро.

Это хорошо, что они там хранились, а то я бы их сроду не нашел: после теткиных похорон в доме хозяйничали маленькие старушки, они так яростно рылись в шкафах и буфетах, что тряпки летели во все стороны. Одну из плакальщиц я застиг в столовой с эмалевыми ложками, зажатыми в кулаке, словно букет маргариток. Вторая попалась мне в коридоре с тюком из кружевных накидок, связанных узлом, вид у нее был вдохновенный, и я посторонился, давая дорогу.

Банки с вареньем были первым почтовым ящиком, который я обнаружил, я читал теткины записки, как читают предсказания, найденные в китайском печенье: с любопытством, но без магического трепета. Меня гораздо больше занимала груда неоплаченных счетов, обнаруженная в кабинете. Небрежность в делах и равнодушие к новостям были тетке несвойственны, но я и этому нашел объяснение. Степень отчаяния, вот что это было.