Книга Последняя треть темноты, страница 18 – Анастасия Петрова

— Это самое интересное. Они загнали ее в пустую комнату и заперли на ключ. Папа говорит, стоял страшный грохот. Крыса-то большущая. И она билась о стены, билась, билась, а пьяный настоятель, сидя на каменном полу, прислонившись головой к двери, беседовал с ней — убью тебя, — говорил, — убью, но не сейчас, потому что ты беременная, ты сначала разродись, смотри у меня, а потом я тебя и убью. К утру крыса родила пятерых крысят. И умерла. От страха.

— Почему от страха? Может, она при родах умерла?

— Настоятель и папа считают, что крыса умерла от страха.

— Ясно.

— А на что ты там все время поглядываешь?

— На клетку. C крысятами.

— Чего-о-о?

— Ну, настоятель сказал, что не может убивать новорожденных, и папа принес их домой.

— Бред какой-то. Значит, взрослую крысу убить можно, а маленькую нет?

— Нет. И беременную тоже нет. Знаешь, настоятель почти не просыхает. Я думаю, у него ум за разум зашел.

— И что вы теперь будете делать с этими крысами? Почему твой папа их не оставил на какой-нибудь помойке?

— Ну… — Гантер снова покосился на крысят. — Они же маленькие. Им нужно молоко.

— Дурдом у вас какой-то.

Из кухни раздался голос Нины: «Ужинать!»

— Ладно, меня зовут.

— Ладно. Пока.

Гантер отключился. Саша даже не успела попрощаться.

* * *

В Купчино прямо у метро двое пьяниц с рыхлыми и красными, как сырое мясо, лицами — один толстый и низенький, другой тоже толстый, но высокий — прислонились к стене, заняв привычное место торговок вареньем, цветами, грибами, соленьями, платками, бриллиантовым «ролексом» за сто рублей, и посасывали пиво, обсуждая важные вопросы. Обсуждению очень мешала немолодая дама в замшевой куртке, когда-то, наверное, модной, а теперь разорванной на боку и уже давно не видевшей химчистки. Ее светлые волосы были завязаны в жиденький хвостик. У дамы тряслись губы, по щекам текли слезы, черными ногтями она впивалась в свою маленькую «театральную» сумочку, время от времени подпрыгивала на месте и кричала, обращаясь к высокому пьянчуге: «Ты меня не любишь! Ты меня не любишь! Ты меня не любишь!» Это его, разумеется, раздражало, поскольку отвлекало от важной беседы, и чтобы женщина отстала, он после каждого истерического выпада довольно сильно толкал ее в живот, один раз даже в грудь попал. Женщина падала, ревела, бессмысленно отряхивалась, что-то бормотала, затем вновь поднималась на ноги и продолжала требовать любви.

Наконец, когда важная беседа бывшего терапевта с бывшим кассиром завершилась, бывший терапевт допил пиво, сунул бутылку в синий пакет, одной рукой приобнял свою побитую Дульсинею и громко произнес: «Я тебя люблю!»

К тому моменту торговки уже стали занимать привычные места, киоски — постепенно открываться, и терапевт с кассиром направились в один из них.

У Антона после ночной пьянки тряслись руки, так что диски валились на пол, а опускать-поднимать голову по сто раз было не очень-то приятно: перед глазами плыли круги, мерцали звездочки и вспыхивали удивительные рубиновые пятна. «Черт, да провались оно все».

Антон вышел на улицу, закурил, стал одной рукой ерошить DVD на складном столике перед киоском, пытаясь разгрести кучу и распихать коробки, чтоб они лежали бочок к бочку под резинкой. Ее полагалось натягивать против ветра и воров. Но против воров не помогало. Раз — и сопрет кто-нибудь шесть сезонов «Секса в большом городе». Ищи-свищи.

— Слышь, братан, тебе помочь? — терапевт подвалил к Антону и улыбнулся губастым ртом.

— Отвалите, сигарету не дам.

— Ему не нужны твои сигареты, — пропищал низкорослый бомж. — У него дело.

— Вали в баню со своими делами, — Антон закусил сигарету.

— Эй, ты у меня ща сам… — разгорячился терапевт, но Дульсинея погладила любимого по груди: «Не волнуйся, солнышко, все будет в шоколаде».

— Че надо, а? Ну че те надо? — Антон на секунду отвлекся от дисков.

— А ты репу почеши, может, и сам додумаешься! Ты тут пару деньков назад делился с пацанами новостишками… Про братца своего байки травил. А мы послушали.

— Во-первых, это не байки. А во-вторых, вас это никаким боком не касается.

Антон даже рассердился. Будут какие-то хрены совать свои носы в его дела!

— А если нам за твоего брата гору бабла дадут, то тоже не касается?

— Че?

— Ниче, — терапевт развернулся и сделал вид, что уходит.

— Ну-ка, ну-ка, стой.

Вся шайка, в точности повторявшая шаги главаря, тут же изменила направление движения.

— Че ты там сказал? Колись.

— Я сказал — у меня есть связи, сейчас я не совсем в форме, — терапевт одернул дырявую ветровку. — Но есть отличная клиника, где с радостью примут твоего братца. Он же просто мечта любого врача… такие аномалии…

От слова «аномалии» любовница терапевта зарделась, а кассир отступил на шаг назад.

Тут к киоску подошла интеллигентная девушка, у которой из сумки торчал корешок «Саги о Глассах»:

— Извините, а новый Кроненберг есть?

— Мы закрыты, — рявкнул Антон. — Так что, — он вновь обратился к терапевту, — Васю надо того?

— Че того? Не того, а тихонечко того.

— Ясно. А я вам зачем?

— Поможешь попасть в больницу. И будешь прикрывать.

— Ага. Рискуя своей задницей.

— Слушай, у тех пацанов из клиники до хрена денег! Они нам такой кусок оттяпают, что твоя задница будет уже на Багамах, когда охранник ухом поведет.

— Сколько?

* * *

Нина дала немного карманных денег. У нее были неотложные дела, и Саша сказала, что погуляет, а к вечеру они встретятся около клиники Отта и пойдут домой.

Саша плохо знала Питер, но шагать по прямой по Невскому, время от времени куда-нибудь сворачивая, а затем снова выруливая на главную улицу — не так уж и сложно.

Город держится на домах, на старинных домах, целыми столетиями опирающихся на свои колонны, а внутри них, наверное, залы, гулкие коридоры, многолетняя пыль, комнаты, темные и страшные по ночам.

День был яркий, такие редко выдаются в Петербурге, и даже немытые окна сверкали. Саша постоянно оглядывалась на шпиль Адмиралтейства, и город казался ей таким же маленьким, игрушечным, как елочный кораблик на верх у.

По некоторым улицам люди шли совсем медленно, а кое-где их вообще не было. На скамеечке у Казанского собора примостилась пара туристов с рюкзаками. Саша разглядывала голубей и про себя отмечала, что здесь они не такие, как в Париже, и разговаривают, наверное, иначе. На секунду Саша представила себе, что вокруг совершенно ничего нет — ни туристов, ни автобусов, ни машин, ни домов, ни рекламных вывесок, ни церквей, может, только остались тротуары, прикрепленные один к другому, а может, и тротуаров нет — только зеленая трава и справа, и слева, и спереди, и сзади — на миллионы километров. А где-то там, впереди — море.