Онлайн книга «Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги»
|
– Девчонка! Девчонка!.. – Экой башибузук, – незлобно ворчит няня вслед Мите. Я креплюсь. Сжимаю губы. Смотрю в небо и делаю вид, что ужасное слово «девчонка!» не имеет ко мне никакого отношения. О, если бы знала мама, как я глубоко переживаю! «Нет, Лопух, – говорю я себе, – ты врешь: я мальчик! мальчик! мальчик!» И раз десять подряд повторяю это гордое слово. Прекрасный пол обычно жалуется на свою природу. Сколько хороших женщин не раз говорило мне: «Ах, как бы я хотела быть мужчиной!» Но, право, еще никогда я не слышал от мучеников, бреющихся через день (тогда ведь еще не существовала электрическая бритва), никогда не слышал: «Черт возьми, почему я не женщина!» А меня, видите ли, наряжали в розовые и голубые платьица. За что? Няня у меня старуха – толстая, круглая, большая. Впрочем, в те годы казались мне большими и наш двухэтажный дом с мезонином, и тощий сад в два десятка деревьев. Няня была словно сделана из шаров: маленького (в черной кружевной наколке), внушительного (с гранатовой брошкой на груди) и очень внушительного, стоящего на чем-то воткнутом в меховые полусапоги. Эти три шара покачиваются один на другом, как это бывает в цирке у жонглеров. Старуха пахнет ладаном и вся шуршит коричневым плисом. Она – это покой, уют, тишина. Взяли ее в дом за несколько недель до моего появления на белый свет. Несколько хуже обстояло дело с акушеркой Еленой Борисовной, которая меня принимала. Ее прямо от нас увезли в сумасшедший дом. Об этом многие годы с ужасом вспоминали мама, бабушка и все родственники. Во время великого поста мы с няней причащались по нескольку раз в день. Церквей в Нижнем Новгороде, как сказано, было вдосталь, и мы поспевали в одну, другую, третью. В каждой съедали кусочек просфоры – это тело Христово – и выпивали ложечку терпкого красного вина. Оно считается его кровью. Да еще «теплоту». Опять же винцо. Ах, как это вкусно! И оба – старуха и ребенок – возвращались домой навеселе. Родители, само собой, ничего об этом не знали. Это была наша сокровенная тайна! Человек в четыре года очень скрытен и очень расчетлив. Только наивные взрослые все выбалтывают во вред себе. Я играю в мячик. Как сейчас, его вижу: половинка красная, половинка синяя, и по ней тонкие желтые полоски. Няня сидит на большом турецком диване и что-то вяжет, шевеля губами. Очевидно, считает петли. Мячик ударяется в стену, отскакивает и закатывается под диван. Я дергаю няню за юбку: – Мячик под диваном… Достань. Она гладит меня по голове своей мягкой ладонью: – Достань, Толечка, сам. У тебя спинка молоденькая, гибкая! – Нет, ты достань! Она еще и еще гладит меня по голове и опять что-то говорит про молоденькую спинку. Но я упрямо твержу свое: – Нет, ты достань. Ты! Ты! Няня справедливо считает, что меня надо перевоспитать. Я уже не слышу и не понимаю ее слов, а только с ненавистью гляжу на блестящие спицы, мелькающие в мягких руках: – Достань!.. Достань!.. Достань!.. Я начинаю реветь. Дико реветь. Делаюсь красным, как бочка пожарных. Валюсь на ковер, дрыгаю ногами и заламываю руки, обливаясь злыми слезами. Из соседней комнаты выбегает испуганная мама: – Толенька… Толюнок… Голубчик… Что с тобой? Что с тобой, миленький? – Убери!.. Убери от меня эту старуху!.. Ленивую, противную старуху!.. – воплю я и захлебываюсь своим истошным криком. Мама берет меня на руки, прижимает к груди: – Ну, успокойся, мой маленький, успокойся. – Выгони!.. Выгони ее вон!.. Выгони! – Толечка, неужели у тебя такое неблагодарное сердце? – Все теперь знаю. Ты любишь эту старую ведьму больше своего сына. А простаки считают четырехлетних детей ангелочками! – Толечка, родной, миленький… Мама уговаривает меня, убеждает, пытается подкупить шоколадной конфетой, грушей дюшес и еще чем-то «самым любимым на свете». Но все это я отшвыриваю, выбиваю из ее рук и упрямо продолжаю поддерживать свое отвратительное «выгони!» самыми горючими слезами. Они льются из глаз, как кипяток из открытого самоварного крана. Слезы… О, это мощное оружие! Оружие детей и женщин. Оно испытано поколеньями в бесчисленных домашних боях, больших и малых. – Выгони!.. Выгони!.. И что же?.. Мою старую няню – этот уют и покой дома – рассчитывают, увольняют за то, что она не полезла под диван, чтобы достать мячик для противного избалованного мальчишки. Шутка ли: единственный сынок! Прощаясь с ней, папа говорит: – Спасибо вам, няня, за все. Простите нас. И, поцеловав ее, дает «наградные». Три золотые десятирублевки. Вероятно, многие считают, что угрызения совести – это не больше чем литературное выражение, достаточно устаревшее в наши трезвые дни. Нет, я с этим не могу согласиться! Вот уже более полувека меня угрызает совесть за ту гнусную историю с мячиком, закатившимся под турецкий диван. Мама провожает старушку до извозчика. Вытирая кружевным платочком покрасневшие глаза и кончик нежного носа, тоже покрасневший, она говорит с грустью: – Ах, моя голубушка, тут уж ничего не поделаешь, ведь Толечку принимала сумасшедшая акушерка. Утро. Мама расчесывает белым гребешком мои длинные волосы. В этом случае все матери на земном шаре говорят одно и тоже: – Как шелк… как шелк. Чистый шелк. Потом мама берет мою левую руку и кладет ее на золотистый валик турецкого дивана рядом со своей тонкой рукой с длинными пальцами и ногтями, как розовые миндалинки: – Смотри, Толя, как твои пальчики похожи на мои. И ноготки такие же. Только у тебя малюсенькие. И целует каждый ноготок в отдельности. – Ты, наверно, будешь знаменитым пианистом. А у меня ни слуха ни духа. Руки, глаза, носы, подбородки, губы тонкие, как ниточка, и толстые, как сардельки, – все это врет, обманывает, право, не меньше, чем наш каверзный язык. Сколько я видел совершеннейших растяп с орлиными носами, безвольных мужчин с выдвинутыми подбородками и очень злых людей с добродушными носами картошечкой. – Нет, – бурчу я, – нет, я буду знаменитым шарманщиком. С попугаем. Я шарманки люблю. Маму это огорчает. Потом она говорит: – Все остальное у тебя папино. И такой же высокий будешь. – А папиной бороды у меня нет. Мама смеется. Почему? Разве я сказал что-нибудь глупое? Обиженно морщу лоб и гордо заявляю: |