Онлайн книга «Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги»
|
Ну конечно, бог! Разве когда-нибудь наш Василий Николаевич направился бы на свидание к смертному человеку этаким загробным шагом? Бог! Бог!.. Только ведь ему одному – ему, богу, – и дозволено быть смешным, быть наивным, быть чудаком и не потерять своего божественного величия. Когда-то в Художественный театр пришел Рыков. Он тогда являлся председателем Совета Народных Комиссаров. Разделся, как было заведено, в комнатке позади правительственной ложи. Просмотрев без скуки скучный спектакль, предсовнаркома похлопал, сколько положено, в ладоши, поблагодарил исполнителей и стал одеваться. Глядь, а галош-то и нет. Сперли галоши. В уборных, плотно прикрыв двери, хохотали актеры. Администраторы растерянно бегали туда и сюда. А Станиславский, сжав ладонями свою голову земного бога, переживал комическое происшествие как великую трагедию. Он повторял и повторял: – Какой позор! Какой позор! В Художественном театре у председателя почти всей России галоши украли! Очень похоже на анекдот. Но это непридуманная правда. А вот и вторая непридуманная правда. Стояли крепкие рождественские морозы. На московских бульварах все деревья с пят до макушки обросли лебяжьим пушком. Все извозчичьи лошади, заиндевев, стали белыми. Станиславский приехал в Художественный театр на бородатом ваньке. Бог был повязан сверх меховой шапки оренбургским платком с углами, выпущенными на спину поповской шубы. – Сейчас вышлю полтинничек, – промычал седок, не раскрывая рта. («Еще простудишься, охрипнешь перед спек таклем!») Никто на свете так не боится заболеть, как актер. Особенно перед генеральными репетициями, перед премьерой. Войдя в храм своего святого искусства, бог сразу забыл про извозчика. Тот ждал «полтинничка», ждал и, не дождавшись, побежал в театр. – Эй, братцы, – кинулся он к капельдинерам, – я к вам бабу привез, а она мне денег не заплатила. Сбегла, окаянная! – Какую еще бабу? Что мелешь? – Да здоровенную этакую! На целу башку меня повыше. В сером, стало, пуховом платке. Тут только и догадались капельдинеры, какая «баба» от извозчика «сбегла». Еще не анекдот о нем. Новый год мы встречали в Литературно-художественном кружке с Алисой Коонен и Таировым, а Качаловы встречали в Художественном театре. – Часа в два, друзья мои, приезжайте во МХАТ, – сказал Василий Иванович. – Бутылочка шампанского будет вас поджидать у меня в уборной. – Есть! – Явимся! Ровно в два часа мы всей компанией были в Художественном. Артисты уже встали из-за новогодних столов. В фойе играл струнный оркестр. Коонен была в белом вечернем платье, сшитом в Париже. Портной с Елисейских полей великолепно раздел ее. Возле фойе, во фраке и в белом жилете, стоял бог. Он блаженно улыбался, щурился и сиял. Сияние исходило и от зеркальной лысины, и от волос цвета январского снега, и от глаз, ласково смотревших через старомодное пенсне на черной ленте. Играя бедрами, к нему подошла Коонен: – С Новым годом, Константин Сергеевич! – Воистину воскресе! – ответил бог, спутавший новогоднюю ночь с пасхальной. Коонен вскинула на него очень длинные загнутые ресницы из чужих волос. Они были приклеены к векам. – Пойдемте, Константин Сергеевич! И взяла его под руку. – Зачем же это? – спросил бог, не зная, что делать со своими глазами, чистыми, как у грудного младенца. Их ослепили обнаженные плечи, руки и спина знаменитой актрисы Камерного театра. – Пойдемте, Константин Сергеевич, танцевать танго, – страстно и умоляюще выдохнула из себя Коонен. Бог вытер ледяные светлые капли, величиной с горошину, выступившие в мудрых морщинах громадного лба, и ответил утробным голосом: – Я… п-п-простужен. И даже не очень искусно покашлял. На сцене у него это выходило несравненно правдивей. Бог хотел быть учтивым с красивой чужой актрисой, которую знал почти девочкой – скромной, замоскворецкой. Она начинала у него в Художественном театре. Теперь Алиса Коонен считала себя актрисой трагической и сексуальной. Но именно «органического секса», как говорят в театре, у нее никогда не было. Поэтому на сцене Коонен приходилось так много «хлопотать» глазами, руками и животом. Станиславский уверял: – Алиса характерная актриса. Замечательная характер ная актриса. А лучше всего она делает дур. К сожалению, в ролях дур мы ее никогда не видели. У Качалова в свое время был немимолетный роман с Коонен. Дома встал мучительный вопрос о разводе. В это время Нина Николаевна серьезно заболела. Болезнь дала осложнение – безнадежную хромоту. – Теперь уж я никогда не разойдусь с Ниной, – сказал Василий Иванович. И, конечно, умер ее мужем. Новый год в Художественном театре встречали не только так называемые «люди искусства», но и весьма ответственные товарищи из партийного аппарата и Наркомпроса. Борис Ливанов, изрядно выпив, орал в коридорах: – Чтоб этим большевикам ни дна ни покрышки! Конфис ковали мое родовое имение в тысячу двести десятин. А теперь вот я нищенствую – в коричневом пиджачишке Новый год встречаю! Приличного смокинга справить себе не могу! С-сукины дети! Ответственные товарищи зло на него косились. Наиболее обидчивые даже вызвали из гаражей свои машины. У мхатовцев замирали сердца и дух захватывало. – Борис!.. Борис!.. – Отойди!.. Отстань!.. – грохотал Ливанов на приятелей, хватавших его за полу коричневого пиджачишки. – Я свободный артист! У меня что в уме, то и на языке. Приятели отскакивали от него, как теннисные мячи от ракетки. Литовцева истерически дергала острыми плечиками: – Кошмар! Из-за этого дурака театр закроют. А папаша Бориса Ливанова был небольшим актером в небольшой провинции. Богатых помещиков он и на сцене-то никогда не играл. Борис являлся своим человеком и у нас в доме, и у Качаловых. Про самого себя он сообщал не без юмора: – Я дурак, но из вашего общества. Это, разумеется, была клевета на себя ради острого словца. Но дураком он все-таки бывал, а хвастуном частенько. Особенно «хвативши», как говорят актеры. У Ливанова было всего много: лица, глаз, голоса, тела, рук, ног. Ходил он в красавцах. У Станиславского числился чуть ли не первым кандидатом в великие артисты. Режиссер Пудовкин собирался с ним ставить «Ромео и Джульетту». |