Онлайн книга «Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги»
|
– Третьего дня, – перебил я, – мы встретились с Александром Яковлевичем на Тверском бульваре, он взял меня под ручку, усадил на скамейку и добрый час уговаривал написать пьесу для… – Ага! Для Алисы? – Подожди. О Коонен не было сказано ни одного слова. – Ах ты мой длинный простофиля… – Подожди, Нюшка!.. Так вот: я напишу пьесу. Это будет подарок тебе за сына. Пьесу с чудной ролью для тебя. – Милый, любимый… – взмолилась она, – умоляю: не пиши с чудной ролью. Ни в коем случае! Только не с чудной! Я сразу понял ее опасения. – Да не сможет Коонен играть твою роль. – Сможет, сможет! – Нет! – Обязательно сможет, если роль будет чудная. – Да я, Нюха, кое-что соображаю. Действующие лица будут говорить о тебе: «У нее очень мало носа», будут говорить: «Тоненькая, как соломинка», «Легкая, как перышко», «С головкой, как черный шарик». Я тебя сделаю шестнадцатилетней негритоской. – Все равно Алиса возьмет роль! Возьмет, возьмет!.. Если она будет чудная… – повторяла Никритина сквозь слезы. – Слушай меня: по пьесе все станут называть тебя Мартышкой. Учти это. – Мартышкой? Глаза у моей актрисы мгновенно высохли и засияли. – Это гениально!.. Мартышку Коонен не захочет играть. Ни за что не захочет!.. Она же играет только красавиц! – Само собой. – Ой, какой ты у меня талантливый! Какой умный! – И Мартышка стала целовать меня в нос, в рот, в уши, в глаза. – А когда ты начнешь писать пьесу? Садись сегодня же! – Я уже начал. В голове начал. Это ведь самое главное. – А как будут звать эту черномазую? Меня, меня. – Зера. – Зера?.. Ладно. Начну слегка привыкать и вживаться в нее. В эту черномазую Зеру. По Станиславскому. Я сказал с упреком: – Вживаться? Вживаться… по Станиславскому? Вот так актриса Камерного театра. – Ты, Длинный, не рассказывай об этом Таирову. Он и так возмущен моей историей. Я ведь рассказала Алисе. А она, конечно, передала Таирову. – И он уже предвидит твой живот? – Вероятно. – Это неэстетично… живот? – Да, неэстетично. Александр Яковлевич действительно говорил, складывая по-наполеоновски руки на груди: «Театр едет на гастроли в столицы мира, а вы рожать вздумали! Что это за отношение к театру? Актриса вы или не актриса?» А Изадора Дункан при каждой встрече нежно гладила Никритину по спине: – Я буду обожать твою малютку. Я буду ей бабушка. – А Таиров ругает Мартышку, – пожаловался я. – У него очень маленькое сердце! – сказала Изадора. – Но зато какие мизансцены! – сказал я. – Один ребенок Никритиной больше, чем весь театр Таирова, – проронила она. – Скажи это Таирову, Изадора. – Корошо. И она действительно сказала при первой же встрече. А тогда еще и горячо, от сердца посоветовала: – Рожай, пожалуйста, Нюша, много-много. Рожай, пожалуйста, каждый год. Я не улыбнулся на этот совет, так как глаза у нее наполнились слезами, и я понял, что в эту минуту она вспомнила своих детей, погибших в Париже при автомобильной катастрофе. – Корошо?.. Корошо, Нюша? Ты будешь?.. Она прелестно говорила это «корошо» и была божественна, когда глаза у нее наполнялись слезами. Весной Камерный театр уехал. Никритина стала тихой-тихой. Такая уж человеческая порода эти актрисы. Кончаются репетиции, прекращаются спектакли, уносятся домой ящички с гримом, тухнут фонари перед входом в театр, и они, эти актрисы, делаются задумчивыми и грустными, как охотничьи собаки без охоты: лежат целыми днями на своих подстилках и жалобно поскуливают. – Пора и нам, Нюша, о своем лете подумать, – сказал я. – Уже?.. Об лете?.. – Куда бы махнуть нам? – Подумаем. А подумать было о чем: хотелось найти синее небо, теплое море и песчаный берег поближе к родильному дому. Мечталось – даже по соседству с ним. – Подайтесь-ка, друзья мои, в Одессу-маму, – посоветовал Вадим Шершеневич. – Одесситки любят рожать с комфортом. – Это неплохо, – откликнулась Никритина со своей «подстилки», как я называл нашу неперсидскую тахту. – Одесситки прелестны и умны, как черти! – сказал Шершеневич. – Я вижу, Дима, у вас большой опыт. – Поэту надо знать жизнь, Мартышка. Я спросил озабоченно: – В Одессу?.. А у тебя, Нюха, в Одессе имеется хоть какая-нибудь подружка? – Нет. – Зато у меня найдется. И не одна, – успокоил Шершеневич. – Они будут теми же и для вас, ребята. – Завидую тебе, Вадим, – вздохнул я. – В каком российском городе у тебя их только нет, этих подружек! – А я, Анатоль, люблю путешествовать… с остановками. – Очень завидую, Дима. – Ну-ну! Я тебе сейчас так позавидую, любезный супруг! – Это я, Нюша, чисто теоретически. – Ладно уж. Шершеневич сказал: – К серьезному делу, друзья мои, надо относиться серьезно. – И он, как перед выступлением в диспуте, погладил свой энергический подбородок. – Сегодня же я отправляю письмо в Одессу. – Кому, Дима? – Розочке Полищук. Дерибасовская, 24, квартира 3. Это прелестная молодая мать четырех детей. – Всего-навсего? – Пятый в проекте. – Очаровательно! – Поверьте, Мартышон, в Одессе выродите, как королева Великобритании – с полным сервисом. – Серьезно? – Честное имажинистское. Когда за Шершеневичем захлопнулась парадная дверь, я взял Никритину за кисти рук: – Поднимайся, дружок, поднимайся. Первый час. Надо вставать. – Надо? А зачем? Зачем, собственно, мне это надо? – сказала она тем голосом, от которого у меня начинало щемить сердце. – Зачем? В ее тоне появилось даже что-то мхатовское, что-то чеховское, что-то из «Трех сестер», напоминающее: «В Москву, в Москву!» Я сказал: – Того гляди, Нюша, мы с тобой уедем в Одессу. Не желаю, чтобы наш Кирилка был незаконным Мариенгофом. – Ах, ты про это… – Она лениво, по-кошачьи, потянулась. – Поднимайся, поднимайся. И пойдем в загс. – Успеется, Длинный. |