Онлайн книга «Прекрасные незнакомки. Портреты на фоне эпохи»
Из тяжкой тишины событий, Из горькой глубины скорбей, Взываю я к Твоей защите. Хочу я помощи Твоей. Доверчиво к Тебе иду я. Мой дух смятенный обнови. Об Имени Своем ревнуя, Себя во мне восстанови. Она делала записи о днях революции в своих тетрадях. По сравнению с ее яростными «Петербургскими дневниками» прочие тогдашние дневники (скажем, дневник Александра Бенуа) кажутся женским сюсюканьем. Уже загнанный более хитрым и умелым противником аж в самую что ни есть Мексику и сидящий «в бегах» некогда гордый «любовник революции» Троцкий даже в деловом письме к сыну в Париж спрашивал, как там враги Мережковские, и перечитывал, отчеркивая, ноябрьские стихи этой злобной женщины, не сумевшей восхититься ни большевистским переворотом, ни (хотя бы как Блок) его доблестной матросней: Лежим, заплеваны и связаны, По всем углам. Плевки матросские размазаны У нас по лбам. Столпы, радетели, воители Давно в бегах, И только вьются согласители В своих Це-ках. Мы стали псами подзаборными, Не уползти! Уж разобрал руками черными Викжель – пути… Мережковские не стали согласителями. Выход оставался один – побег. Или смерть. Не у всех петроградцев, оголодавших, зачарованных наглой пропагандой или завороженных всевидящим, казалось, глазом ЧК, хватало храбрости на побег. У Мережковских хватило. Они попросили командировку в Гомель, для выступлений… Подошел час отъезда. У Зинаиды было предчувствие, что уезжают они навсегда: До самой смерти… Кто бы мог думать? (Санки у подъезда, вечер, снег.) Знаю. Знаю. Но как было думать, Что это – совсем? Навсегда? Навек? Молчи! Не надо твоей надежды. (Улица. Вечер. Ветер. Дома.) Но как было знать, что нет надежды… (Вечер. Метелица. Ветер. Тьма.) Вчетвером (с Д. Философовым и В. Злобиным) они нелегально перешли польскую границу у Бобруйска и уехали в польский Минск, а оттуда в Варшаву. В Варшаве у Зинаиды появилась надежда на борьбу с большевистским Царством Дьявола. Поляки только что посрамили красного карателя Тухачевского. Поляки были братским славянским народом, готовым пролить кровь за свободу. «Мы связаны, поляки, давно одной судьбою», – признал полвека спустя после Гражданской войны мой любимый московский поэт Булат Окуджава: Когда трубач над Краковом возносится с трубою, Хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах. Польская кровь пролилась за свободу не раз. Нападеньем на Польшу и ее мясницким разделом братья-разбойники Сталин с Гитлером начали Вторую мировую… 
Зинаида Гиппиус в домашней обстановке с Дмитрием Философовым и Дмитрием Мережковским. 1914 г. В 1920 году у неистовой Зинаида тоже появилась в глазах надежда. Она стала заведовать отделом литературы в газете «Свобода», Мережковский засел за книжку о гетмане Пилсудском. В Варшаву срочно примчался их друг, былой террорист Борис Савинков: Зинаида ведь некогда ввела его в литературу… Вскоре обнаружилась безнадежность всех варшавских затей. В газете «Свобода» Зинаиде не хватало свободы, а Пилсудский стал склоняться к компромиссу с Антихристом. Расставшись с Дмитрием Философовым (он так и умер в Польше, в 1940-м, за год до смерти Мережковского, зато к тому времени Прекрасной Зинаиде стало ясно, что она никого так не любила, как Диму – разве еще самого гения Мережковского), супруги уехали со Злобиным в привычный Париж (благо ключ от собственной квартиры в Пасси лежал в кармане, и это было огромной привилегией). Начался последний, куда менее блистательный (а все же довольно долгий) период жизни Зинаиды Гиппиус и ее плодовитого (еще до Первой мировой вышло в России 24-томное собрание его сочинений) супруга. Они издают написанное ранее и пишут новые произведения. В Париже и в Берлине изданы стихи Гиппиус, а в Мюнхене вышла книга Мережковского, Гиппиус, Философова и Злобина «Царство Антихриста» (там было и две части «Петербургского дневника» Зинаиды). А в 1925 году в Праге вышел двухтомник мемуаров Зинаиды Гиппиус «Живые лица»: замечательные портреты русских знаменитостей, и все – «из первых рук». В квартире Мержковских, как в былые времена на Литейном, по воскресеньям собирались теперь русские литераторы. Из старых знакомцев заходили Минский, Бунин, Шмелев, Куприн, Шестов, Бердяев, Франк, Бальмонт, но бывала и «молодежь» из «незамеченного поколения» (Поплавский, Газданов, Яновский, Варшавский, Мамченко, Смоленский, Кнут…) Хозяйка блистала умом, сбивала с ног провокационными вопросами, язвила, но и поощряла, и наставляла на ум, и вводила в мир, упущенный молодыми, которым не довелось толком ни доучиться, ни додумать… В 1927 году трудами Гиппиус и ее помощников начались заседания эмигрантской «Зеленой лампы» под председательством поэта Георгия Иванова. Первая, пушкинская «Зеленая лампа» заседала в золотом веке, вторая, парижская – в годы эмигрантского похмелья Серебряного века. Вторая была детищем Зинаиды. Ей удалось напечатать отчеты о первых пяти заседаниях «Лампы» (а длились они до новой войны, до 1939 года). На втором заседании «Зеленой лампы» Зинаида прочла доклад о миссии русской литературы в изгнании. Она видела эту миссию в раскрытии правды изгнанничества и удивлялась, что прежние писатели и в эмиграции пишут о том же, что дома, причем так же, как дома. Однако при этом они охотно критикуют советских подневольных сочинителей. Гиппиус считала это занятие немилосердным: «Это все равно, – писала она, – как идти в концерт судить о пианисте: он играет, а сзади у него человек с наганом и громко делает указания: “Левым пальцем теперь! А вот теперь в это место ткни!” Хороши бы мы были, если б после этого стали обсуждать, талантлив музыкант или бездарен!» Пригодился голос былого Антона Крайнего и в эмигрантской дискуссии о свободе, ибо у критика был свой, российский «опыт свободы»: Пусть не говорят мне, что в России, мол, никогда не было свободы слова, а какой высоты достигла наша литература! Нужно ли в сотый раз повторять, что дело не в абсолютной свободе (абсолют вообще и нигде не может быть, ибо все относительно); мы говорим о той мере свободы, при которой возможна постоянная борьба за ее расширение. Довоенная Россия такой мере во все времена отвечала… Но признаем: общая свобода в России прогрессировала медленно, и понятие ее медленно входило в душу русского человека. Он – не писатель только, а вообще русский человек – не успел еще как следует выучиться, когда всякую школу захлопнули. За несколько дней до «падения Парижа» Мережковские переехали в Биарриц. После смерти Мережковского (в 1941 году) слабенькая, отощавшая почти до невесомости Зинаида писала по ночам книгу о своем великом муже. |