Онлайн книга «В тяжкую пору»
С Сытником и Харченко отправились к танкам. На поляне, сбившись один к другому, стояли наши Т-26. Едва вышли из кустарника, окрик: — Стой! Кто идет? — Свои. Назвали фамилии, звания. На часового они не произвели никакого впечатления. Он держал винтовку на руке. — Не подходи! Стрелять буду! Сомневаться не приходилось — красноармеец действительно выстрелит. Я сбросил драный комбинезон и показал звезды на рукаве. Но и это не подействовало. Часовой упрямо повторял: — Не подходи! Стрелять буду! Сытник, вконец потеряв терпение, крикнул: — Садовая ты голова, если бы мы немцы были, стали бы тебя столько времени, как девушку, уговаривать? Давно бы башку твою прострелили… Такой довод показался часовому убедительным. Он опустил винтовку и миролюбиво спросил: — А документы есть при вас? — Есть, конечно. — Пусть один подойдет, который со звездами. Я подошел и протянул удостоверение личности. Красноармеец медленно читал, шевеля губами. Я рассматривал его. Худое, с ввалившимися глазами, покрытое золотистым вьющимся пушком лицо. На ремне расстегнут подсумок. Потемневшая от пота гимнастерка. Рядом на земле шинель. Около нее пустая консервная банка. — Значит, вы комиссар? — Комиссар. — А мне фамилия Семенихин, Иван Семенихин, из-под Вологды. Я крепко пожал Семенихину руку. — Будем знакомы. А это — товарищи из нашего отряда, пробиваемся на восток, к своим. Каждый подходил и жал руку красноармейцу. Он стоял неподвижно, что-то хотел сказать и не мог. Под воротом гимнастерки ходил кадык. Влажно блестели глаза. — Семенихин я, Семенихин Иван… Потом сел на траву, посмотрел на нас снизу и заговорил, как бы оправдываясь: — Поесть у вас нечего? Совсем отощал. Хлеб забыл когда и видел, а консерва пятый день, как кончилась… Кто-то из разведчиков протянул кусок хлеба. Семенихин положил его на ладонь, понюхал и уж потом откусил. Мы не торопили Семенихина с рассказом. Пусть придет в себя. Гартман с Коровкиным облазили танки и доложили, что машины в исправности, вооружение в порядке, но горючее — только на дне баков. Я велел слить бензин в одну машину. Когда заработал мотор, все встрепенулись. Знакомый гул нашего отечественного танкового мотора! Семенихин поднялся, тронул меня за плечо: — Под суд не попаду? Под монастырь не подведете? — Вас не судить, награждать надо. — А я все думал: как же дальше-то быть с танками? Вдруг помру с голоду. Ведь уж неделю один нахожусь при них… Сперва десять человек нас было со старшиной. Потом трое ушли, направились будто в разведку и поминай как звали. Потом поднялись и остальные. Но эти по-честному. Старшина напоследок сказал: «Вот тебе, Ваня, хлеб и консерва банке. Оставайся здесь и стереги боевую технику. Мы пойдем, глядишь, своих отыщем…». — Так один и стоял? — А чего ж будешь делать? Не бросишь машины без присмотру. Не положено. Да и приказ старшины есть. Вот и стоял. День стоял, ночь стоял. На рассвете особенно маятно было — сон одолевал. Прислонюсь к танку, глаза закрою, а ушами слушаю. — Небось, страху натерпелся? — спросил Коровкин. — Не без того, — сознался Семенихин. — Ночью зверь кругом ходит, птица кричит. А ты один, как перст. Днем лучше… Сняли с танков пулеметы, забрали патроны. Вывели машины из строя. Только одну оставили. Тут Семенихин вдруг заволновался: — А мне теперь куда податься? — В наш отряд, куда же еще! — Спасибо вам, люди добрые. И за хлеб благодарствую… Пока он отсыпался, накормленный по норме для раненых, политруки рассказывали о его подвиге бойцам, Глуховский писал листовку. 5 Нас манила к себе Славута. Там останавливались эшелоны, прибывающие из Ровно. Наши разведчики уже наведывались на станцию. Петров давно просился на «дело». Решили: быть по сему. Две пушки лесом в темноте подкатили к станции. Немцы были так уверены в своей силе и безнаказанности, что не особенно затрудняли себя светомаскировкой. Кое-как задернуты шторы на окнах вагонов, и ладно. По светящимся щелям навели пушки. Далеким эхом прогремел взрыв. Это подрывники во главе с Шумячкиным, дождавшись сигнала, взорвали железнодорожный мост северо-западнее Славуты. Отходили под прикрытием пулеметов и нашего единственного Т-26. Отход был труден. Вражеская пехота атаковала с двух сторон: из Славуты, в которой стоял большой гарнизон, и из деревни Перемышль, где, как мы установили, обосновался штаб 98-й пехотной дивизии. Появились раненые. Немцы все наседали и наседали. Уверенные в своем численном превосходстве, они отважились углубиться в лес, норовили зайти нам во фланг. Только к рассвету оторвались от противника, перевели дыхание. Командиры стали проверять людей, и тут обнаружилось: не все раненые вынесены, пропала Маруся. Недавно появилась Маруся в отряде, а нет бойца, который не знал бы о ней. Единственная девушка среди сотен мужчин! Когда Плотников привел с собой плачущую Марусю, я был немного озадачен. Но все обошлось хорошо. Вдоволь наревевшись от того, что у нас нет самолета и мы не отправим ее по воздуху к маме, Маруся выпила кружку воды, которую поставил перед ней Плотников, вытерла рукавом слезы и деловито спросила: — Раненые у вас есть? Маруся оказалась на редкость деятельной девушкой. Она возилась с ранеными, стирала бинты, чинила обмундирование, ходила в разведку. Когда Маруся первый раз попросилась с разведчиками, я удивился: «Куда уж тебе в разведку?». — Считаете меня трусихой? — недоверчиво спросила Маруся. — Нет, почему же? — Я и в самом деле трусиха. Но ведь надо в себе преодолеть страх, правда? Потом, вообще неправильно отправлять разведку без медперсонала… Петренко, узнав, что Маруся пойдет с разведчиками, на всякий случай авансом дал нагоняй Гартману. — Если будешь форсить перед девицей, петушиться, черепушку под пули подставлять, вылетишь из разведки. Понял? — Понял, товарищ майор, — безропотно соглашался воентехник. Отрядная жизнь текла по-прежнему. Но многие почему-то стали пробовать бриться. Жердев постриг клинышком свою цыганскую бороду. Курепин подшил однажды белый воротничок. Оксен прикрыл коричневую лысину пилоткой, а я… я пытался лихо закрутить усы, отросшие за время похода… Вечером на поиски раненых и Маруси отправилась группа во главе с Сеником. Нужно было тщательно обшарить лес, каждую балку, овражек. А если тщательно, лучше Сеника никого не подберешь. |