Онлайн книга «Богини советского кино»
|
17 августа съемочной площадкой стал вагон пассажирского поезда, где снимали поездку Марии в город: узнав, что в купе она поедет с мужчиной, Мария сбегает, но потом возвращается. На следующий день (и в три последующих) снимали в том же вагоне: Мария знакомится со Станиславом Павловичем Ляпиным (Андрей Петров). 21 августа на Южном вокзале Днепропетровска снимали приезд Марии в город, ее встречу с дочерью Ниной (Светлана Крючкова). А в самом начале сентября начали снимать «квартиру Нины», которая расположилась в доме 102б на проспекте Кирова в Днепропетровске. Весь сентябрь снимали то «квартиру», то «натуру» в городе. Так, например, 28 сентября снимали «квартиру Нины» (Мария на балконе, выходящем на стадион «Метеор»), и в тот же день операторская группа была отправлена в Киев, чтобы снять там фоны стадиона для эпизода «Мария на балконе». Почему? Дело в том, что рядом со стадионом «Метеор» находился какой-то «почтовый ящик» (секретный НИИ), показывать который было ни в коем случае нельзя. В конце сентября на Октябрьской площади во дворе дома № 9 снимали эпизод «двор Коновалова». А 10–13 октября сняли эпизоды на Южном вокзале: проводы новобранцев, а также финал фильма, где вся родня уходит по шпалам, а Иришка забрасывает ведро бабушки в кусты. Во время съемок эпизода «проводы новобранцев» случился конфликт, а вернее, настоящая драка Михалкова и Мордюковой. Актриса описывала этот конфликт следующим образом: «Началось с того, что Никите нужно было снять мое лицо с наитрагичнейшим выражением. Это финальный эпизод на вокзале, где провожают новобранцев в армию, и я между ними кручусь с ведрами, ищу бывшего мужа, Вовчика ищу. Я твердо решила позвать его домой, в деревню, обо всем сговорились вчера. „Ведь ты же обещал… Нам надо ехать… Эх ты!..“ Мне сыграть надо было смятение, граничащее с потерей и гибелью. Я знала, как готовиться к такому крупному плану и как его выдать на-гора. Никита знал мои возможности, но хотел чего-то большего. (Мы слышали, что за границей кинорежиссеры сильно бьют актрису по лицу, отскакивают от камеры, и оставленная актриса „гениально“ играет — и слезы ручьем, и тоска прощания. Люкс!) И вот Никита „приступил к получению“ такого выражения лица, которого не было у меня еще ни в одном фильме. Уселся, лапочка моя, на кран вместе с камерой и стал истошно орать — командовать огромным количеством новобранцев и выстраивать в толпе мою мизансцену. Я на миг уловила, что ему трудно. Мегафон фонит, его команды путают, а мы с Ванькой Бортником — „мужем“ — индо взопрели от повторных репетиций. Вдруг слышу недобрую, нетворческую злость в свой адрес. (Мордюкова не пишет, что Михалкова вывело из себя еще и то, что перед самой съемкой актриса, вместо того чтобы собраться и как следует подготовиться, сидела в вагончике с Риммой Марковой и потягивала винцо. — Ф.Р.) Орет что есть духу: — Ну что, народная артистка, тяжело? Тяжело? Подложите-ка ей камней в чемодан побольше, чтобы едва поднимала. Шум, гам, я повинуюсь. Чемодан неподъемный, но азарт помогает. Снова, снова и снова дубли. Чувствую, что ему с крана виднее и что-то не нравится. Для него быть в поднебесье на виду у молодежи и не решить на их глазах, как снимать, — невыносимо. — Ну что, бабуль, тяжело? А? Не слышу! Подложить, может, еще? — Мне не тяжело! — срывая связки, ору ему в небо. — Давай снимай! — Нонна Викторовна! Делаю картину я. Могу слезть и показать вам, как нести тяжесть и в это же время искать свою надежду, своего мужа Ваню. Где ты, Иван? — Здесь я! — с готовностью кричит Ваня Бортник. — Вы видите его, народная артистка? Или вам уже застило? Да, трудно бабушкам играть такое. Я поставила тяжеленные вещи и устремилась к вагончику. (На съемке у нас вагончик — комната отдыха.) До сих пор не могу понять, как Никита почти опередил меня, и в тот момент, когда я стала задвигать дверь, он вставил в проем ступню и колено. Не пускает. Я тяжело дышу, вижу, что и он озверел. Ткнула его со всей силы кулаком в грудь — не помогает. Схватила за рубашку, посыпались изящные пуговички с заморской пахучей одежки. Тут я пяткой поддала по его колену и, ничего не добившись, кинулась на постель. Сердце вырвалось из ушей. Секунду он постоял молча, потом закрыл дверь и вышел вон. Через некоторое время входит Павел Лебешев, оператор. — Нет! — вскакиваю. — Уезжаю в Москву! С этим козлом я больше не знакома. К окну подъехала „Скорая“. Она всегда дежурила у нас на съемке. Пока врачи щупали пульс и готовили укол, я орала на весь вокзал: — Уйди, Пашка! Не будь подхалимом. Сниматься больше не буду! И его духи больше нюхать не буду. Пашка садится на противоположное сиденье и говорит: — Понимаешь, сейчас отличный режим… — Не буду! — Солнце садится, объемность нужная! — Не буду! — И отменная морда у тебя… — Не буду! Отстань! Он встал, попросил сообщить, когда я буду готова продолжить съемку. У меня мелькнула реальная, практическая мысль: „Морда отменная, режим натуры отменный, надо скинуть этот кадр…“ И, придерживая ватку на месте укола, я встала как вкопанная в кадр. Боковым зрением вижу: к камере подходит Никита. — Значит, так… — Молчать! — ору я. — Пашке говори, а он — мне! Через переводчика, понятно? Подходит Павел. — Сейчас мы снимем крупный план, где ты зовешь мужа. — Хорошо, — говорю. — Давайте. Ваня, ты здесь? — Здесь. — Паша! Слушаюсь твоих команд. Никита тихо ему в ухо, а Пашка корректирует: — Приготовились. Начали, — тихо говорит Павел для меня. Я им выдала нужный дубль и резко пошла к машине. — Давай еще один, — попросил Павел. — Обойдетесь! Небось на „Кодаке“ снимаете. Я сегодня Род Стайгер, даю один дубль. В гостинице долго стояла под душем, пытаясь решить, что делать. Бросить картину я могла по закону. Но роль бросать жаль… Вытерлась, застегнула все пуговички халата, слышу деликатный стук в дверь. — Кто? — Мы. Это мои „товарищи по перу“ — Всеволод Ларионов и местный, днепропетровец. — Садитесь, — говорю. Ставятся пиво, кукуруза вареная и нарезанное сало в газете. Я суечусь с посудой, достаю колбасу, вяленую рыбу, хлеб. — Негоже позволять мальчишке так унижать тебя перед всем честным народом. Я молча накрываю на стол, ставлю стулья. Снова стук, но уже не деликатный. — Да-да, — говорю. Входит Никита и прямым ходом в спальню. Такое впечатление, что и не выходил из нее никогда. — Нонночка, — зовет меня. Я не гляжу на него. Он еще раз: — Нонночка… |