Онлайн книга «Загадки любви (сборник)»
|
Она молча гладила его по волосам, а он вручал ей цветы. Затем он поднимался с колен, и начинался ритуал примирения. – Это кто у меня такой маленький? – интересовался он в четвертом часу ночи, могуче выбрасывая вперед грудь. Она должна была отвечать ему беспомощным и воркующим голосом: – Это я. Тогда он обнимал ее за плечи, прижимал к себе, и голова Дунянчика оказывалась у его груди. – Это кто у меня такой беспомощный? – Это я, – говорила она и глядела на него обожающим взглядом. – Это кто у меня такой нежненький? После целой вереницы подобных его недоумений и лаконичных разъяснений Дунянчика начинались нежности, и шла заключительная часть покаяния. – Понимаешь, крик внутри сидит! Крик! Понимаешь? – Конечно, понимаю, родненький, спи. Она умирала – так ей хотелось спать. – И сила… сила страшная! Понимаешь? – Я все понимаю, спи, спи. – Устать никак не могу… то есть так-то устаю легко… а вот по-хорошему, от дела – не могу! Понимаешь? – Спи, миленький. – Смешно сказать, я сейчас вспомнил, как хорошо уставал в юности… когда орал в Доме культуры про Мцыри… Выходило из меня все это вместе с криком… А сейчас во мне все это… Понимаешь? – Бог даст, уйдет это из тебя, обязательно… Спи. – Что я играю? Разве с этого уйдет?! – А ты на кварц ходи. Я тебя на кварц записала, а ты не ходишь… – Как время-то идет… Мне уже знаешь сколько… – И ванны тебе надо делать. При тридцать седьмой больнице теперь профилакторий открыли… – Люблю тебя. Сама маленька… лицом беленька… брови собольи и очи сокольи… А дальше… как дальше? Забыл… – Спи, спи, спи… Просыпался он поздно и один – Дунянчик была уже на работе. В театр ему спешить было не надо, в репетициях он не был занят. На столе его ждал завтрак, на стуле висело чистое белье. «Сволочь! – говорил он себе. – Стариком скоро станешь, а все никак не упрыгаешься». И все-таки Дунянчик была счастлива: она знала, что когда он пьет, то страдает из-за нее. А это означало, что он ее любит. Только одно ее мучило: никак не могла она ему родить… И еще огорчало, что он терпеть не мог, когда приходили к ней подруги с работы. А она была особа общительная и не могла без подруг. Гоша действительно терпеть их не мог. Они приходили, долго пили чай и, поглядывая на Гошу, готовились к расспросам. В конце вечера начиналось: – Скажите, Гоша, а правда – вы с А. (известный киноартист) в одной радиопередаче выступали? – А правда, вы с Б. (другой киноартист) знакомы? А в жизни он такой же красивый? Он мог рассказать этим раскудахтавшимся дурам, что их любимый А. – редкостный тупица, а что касается Б., то считать его красивым можно только с большого перепоя. Но он, конечно, отвечал, что А. – прелестный и думающий артист и что он недавно удачно женился (в пятнадцатый раз) по любви и что Б. тоже не отстает от А. – он редкостный красавец, труженик и семьянин. В заключение вечера они с трепетом спрашивали подробности об Осьмеркине, с которым, как они слышали (все это, конечно, они слышали от Дунянчика!), ему выпало счастье вместе учиться. «Надо же, – думал он, – а еще врачи… Оттого и мрут люди». И он рассказывал об осьмеркинских прелестях. А время все шло. В тридцать четыре года он начал седеть. Как-то очень быстро это случилось: за один год Гоша стал наполовину седым. Эта седина ему пошла – и все шутили, что он нарочно стал седым. В это же время появились у него и новые увлечения. Во-первых, Гоша превратился в заправского остряка, и еще – он вдруг начал рисовать. Острил он теперь постоянно и ни словечка не говорил в простоте. – Как настроение? – спрашивали его. И он обязательно отвечал что-нибудь вроде: – Отличное, как у ореха меж дверьми. Его начали даже немного побаиваться, потому что теперь он все чаще острил по поводу других. Например, про известного, весьма немолодого актера, который гордился своим обликом и неувядаемым овалом моложавого лица, Гоша как-то заметил, что это уже не овал, а обвал лица… А рисовал Гоша в основном портреты и никому, кроме Дунянчика, не показывал. Это были неприятные рисунки: люди на них были изображены в виде животных. Например, критика Д. Гоша изобразил в виде сонной рыбы с большими глазами-очками, а одну актрису нарисовал в виде тонкой долгой змейки с изящной маленькой головкой и сигаретой, похожей на высунутое жало. Рисовал он и автопортреты. Но их он не показывал никому. А потом сжег… Прошло еще время. Характер у Гоши вдруг совсем испортился, он начал часто ссориться с людьми. А Дунянчику однажды сказал: – Ты утром со мной не заговаривай. Утром я – не человек… Потому что за ночь мне разные мысли в голову приходят… Ты утром быстрее уходи, а завтрак я себе сам буду готовить. – Потом увидел ее глаза и добавил, отвернувшись: – Это… пройдет. Вот сменю профессию, и все образуется. Но профессию он не сменил. Ему стукнуло тридцать восемь, когда произошла катастрофа. В тот день он записался на радио в передаче «Опять двадцать пять», и когда он перешел «звучать» в передачу «Ваш друг – спорт», режиссер Ю. сделал ему замечание: – Гошенька, посерьезнее, мальчик. Вы принесли к нам шутливую интонацию из «Опять двадцать пять»… А мне от вас нужно… – А мне наплевать, что вам нужно, – вдруг перебил его Мещеряков. Наступило молчание. – Что с вами, Гоша? – начал режиссер. – Какой я вам, к черту, Гоша, какой я вам мальчик? – заревел Мещеряков и, взглянув белыми от ярости глазами, молча вышел из студии. Он прошел по коридору и в ответ на приветствие редактора передачи «Поет Уральский хор» коротко ответил: – Ненавижу. И вышел на улицу. Вскоре он стоял у дверей квартиры Осьмеркина. Осьмеркин открыл ему сам. Он был в цветастом кимоно, которое ему подарили на кинофестивале в Японии. Друзьями они никогда не числились, да и не виделись давно, но Гоша заговорил так, будто они расстались вчера. – Хороший ты парень, Осьмеркин, и георгины у тебя на заднице цветут красивые… Я про тебя столько добрых слов наговорил за это время, что с тебя причитается. Представляешь, как придут к жене подруги – все о тебе пою. Гусляр, да и только… В общем, не хочется мне идти сейчас домой, Осьмеркин, дай мне десятку до завтра. Я отдам. |