Онлайн книга «Ахматова и Цветаева»
|
* * * – Бедная матушка-Москва, весь фронт одевает-обувает! Мы Москвой не обижены! Больше все газеты смущают. Большевики правильно говорят, не хотят кровь проливать, смотрят за делом. * * * В вагонном воздухе – топором – три слова: буржуи, юнкера, кровососы. * * * – Чтоб им торговля была лучше! * * * – У нас молодая революция, а у них, во Франции, старая, лежалая. * * * – Что крестьянин, что князь – шкура одинакая! (Я, мысленно: шкура-то именно и нет!). * * * – А офицер, товарищи, первый подлец. Я считаю: он самого низкого образования. * * * Против меня, на лавке, спит унылый, тощий, благоразумный Викжель. * * * Бог, товарищи, первый революционер! * * * Вы москвичка, вероятно? У нас на юге таких типов нет! (Прапорщик из Керчи). * * * Спор о табаке. «Барышня, а курят! Оно, конешно, все люди равны, только все же барышне курить не годится. И голос от того табаку грубеет, и запах изо рта мужской. Барышне конфетки надо сосать, духами прыскаться, чтоб дух нежный шел. А то кавалер с любезностями – прыг, а вы на него тем мужским духом – пых! Мужеский пол мужского духа теперь не выносит. Как вы полагаете, а, барышня?» Я: «Конечно, вы правы: привычка дурная!» Другой солдат: «А я, то есть, товарищи, полагаю: женский пол тут ни при чем. Ведь в глотку тянешь, – а глотка у всех одинакая. Что табак, что хлеб. А кавалеры любить не будут, оно, может, и лучше, мало ли нашего брата зря хвостячит. Лю – бовь! Кобеля, а не любовь! А полюбит кто – за душу, со всяким духом примет, даже сам крутить будет. Правильно говорю, а, барышня?» Я: «Правильно, – мне муж всегда папиросы крутит. А сам не курит». (Вру). Мой защитник – другому: «Так они и не барышни вовсе! Вот, братец, маху дали! А что же у вас муж из студентов, что ль?» Я, памятуя предостережения: «Нет, вообще так…» Другой, поясняя: «Своим капиталом, значит, живут». Мой защитник: «К нему, стало быть, едете?» Я: «Нет, за детьми, он в Крыму остался». – «Что ж, дача там своя в Крыму?» Я, спокойно: «Да, и дом в Москве». (Дачу выдумала). – Молчание. Мой защитник: «А смелая вы, погляжу, мадамочка! Да разве теперь в эдаких вещах признаются? Да теперь кажный рад не только дом, что ли, деньги – себя собственными руками со страху в землю закопать!» Я: «Зачем самому? Придет время – другие закопают. А впрочем, это и раньше было: самозакапыватели: сами себя живьем в землю закапывали – для спасения души. А теперь для спасения тела». – Смеются, смеюсь и я. Мой защитник: «А что ж, супруг-то ваш, не с простым народом, чай?» Я: «Нет, он со всем народом». – «Что-то не пойму». Я: «Как Христос велел: ни бедного, мол, ни богатого: человеческая и во всех Христос». Мой защитник, радостно: «То-то и оно! Неповинен ты в княжестве своем и неповинен ты в низости своей»… (с некоторым подозрением:)… «А вы, барышня, не большевичка будете?» Другой: «Какая большевичка, когда у них дом свой!» Первый: «Ты не скажи, много промеж них образованного классу, – и дворяне тоже, и купцы. В большевики-то все больше господа идут». (Вглядываясь, неуверенно:) «И волоса стриженые». Я: «Это теперь мода такая» [2]. Внезапно ввязывается, верней – взрывается – матрос: «И все это вы, товарищи, неверно рассуждаете, бессознательный элемент. Эти-то образованные, да дворяне, да юнкера проклятые всю Москву кровью залили! Кровососы! Сволочь!» (Ко мне:) «А вам, товарищ, совет: поменьше о Христах да дачах в Крыму вспоминать. Это время прошло». Мой защитник, испуганно: «Да они по молодости… Да какие у них дачи, – так, должно, хибарка какая на трех ногах, вроде как у меня в деревне… (Примиряюще:) – Вот и полсапожки плохонькие»… * * * Об этом матросе. Непрерывная матерщина. Другие (большевик!) молчат. Я, наконец, кротко: «Почему вы так ругаетесь? Неужели вам самому приятно?» Матрос: «А я, товарищ, не ругаюсь, – это у меня поговорка такая». Солдаты грохочут. Я, созерцательно: «Плохая поговорка». * * * Этот же матрос, у открытого окна в Орле, нежнейшим голосом: «Воздушок какой!» * * * Аля (4 года). – Марина, знаешь, у Пушкина не так сказано! У него сказано: Пушки с пристани палят,
Кораблям пристать велят.
А надо: Пушки – из дому палят!
(После восстания).
* * * Молитва Али во время и с времен восстания: «Спаси, Господи, и помилуй: Марину, Сережу, Ирину, Любу, Асю, Андрюшу, офицеров и не-офицеров, русских и не-русских, французских и не-французских, раненых и не-раненых, здоровых и не-здоровых – всех знакомых и не-знакомых». * * * Москва, октябрь – ноябрь 1917 Вольный проезд
Пречистенка, Институт Кавалерственной Дамы Черто́вой, ныне Отдел Изобразительных Искусств. Клянусь Стиксом, что живи я полтораста лет назад, я непременно была бы Кавалерственной Дамой! (Нахожусь здесь за пропуском в Тамбовскую губ<ернию> «для изучения кустарных вышивок» – за пшеном. Вольный проезд (провоз) в 1 1/2 пуда). * * * Дорога на ст<анцию> Усмань, Тамбовской губ<ернии>. Посадка в Москве. В последнюю минуту – точно ад разверзся: лязг, визг. Я: «Что это?» Мужик, грубо: «Молчите! Молчите! Видно, еще не ездили!» Баба: «Помилуй нас. Господи!» Страх, как перед опричниками, весь вагон – как гроб. И, действительно, минуту спустя нас всех, несмотря на билеты и разрешения, выбрасывают. Оказывается, вагон понадобился красноармейцам. В последнюю секунду N, его друг, теща и я, благодаря моей командировке, все-таки попадаем обратно. * * * Трагически начинаю уяснять себе, что едем мы на реквизиционный пункт и… почти что в роли реквизирующих. У тещи сын-красноармеец в реквизиционном отряде. Сулят всякие блага (до свиного сала включительно). Грозят всякими бедами (до смертоубийства включительно). Мужики озлоблены, бывает, что поджигают вагоны. Теща утешает: |