Онлайн книга «Суворов и Кутузов»
|
Полюбил меня московский купец, Посулил он мне китаечки конец. Мне китаечки-то хочется, А купца любить не хочется! Полюбил меня гусарик молодой, Посулил он мне сухарик, да гнилой. Мне сухарика не хочется, А гусара любить хочется! – Это Тройкин, – узнал своего адъютанта, ротмистра Ахтырского гусарского полка, Кутузов. Фельдмаршал пошел вдоль овчарника. Остановился у стены послушать: о чем-то беседует молодежь? Голос Дзичканца рассказывал: – Вот этак часов в одиннадцать утра сажусь за стол обедать. Разумеется, в халате. У ног моих лежит любимый пес Отругай. Пухленькая ручка, мишень моих лобзаний, разливает жаркий, пахучий борщ… «Мечты о недосягаемом, о том, чего нет», – улыбнулся Кутузов. – Потом спрашивает: какой тебе кусочек положить, мой маленький петушок? – Хо-хо-хо, петушок! – рассмеялись в овчарнике. – Ну не петушок, так голубок. Или еще какая-либо птица. – А разве рученька может спрашивать? «Это басит сам хозяин, полковник Ставраков», – признал Кутузов. – Не мешайте, Семен Христофорович. Само собою разумеется, что говорят пухленькие губки, а не пухленькая ручка любимой супруги. – А не жены? – Не все ли равно, Семен Христофорович, супруга или жена? – Нет, далеко не равно! Вот слушайте, как говорится в народе: если женился по любви – то жена, если из выгоды – супруга. Супруга – для совета, жена – для мужа. Жена делит радости и печали, супруга – имущество и деньги. Вот так-то, ваше благородие! – Нет, тогда у меня – жена, женушка! – ответил Дзичканец. – И вот эта пухленькая ручка любимой женушки кладет на тарелку половину жареного поросенка с коричневой хрустящей кожицей… – Постойте, Дзичканец, а были ли у вас за столом вареники с вишнями? – спросил Ставраков. – Что за вопрос? Ведь действие происходит в благословенной Полтавской губернии. Ну вот, откушали… – Как, уже и откушали? Так скоро? А разве ничего не пили за обедом? Или вы записались в трезвенники, испугались пухленькой ручки? – спросил иронический полковник Резвой. – Нет, Павел Андреевич, выпивка была: домашняя сливянка или вишневка. Какой аромат, какой вкус! Поэма! Я пять серебряных чарочек пропустил… – А знаете, Дзичканец, что пить из серебряной чарки называется пить втемную? – пробасил Ставраков. – Ну, втемную так втемную. Я люблю из чарочки, Семен Христофорович! На секунду в овчарнике голоса затихли. Очевидно, все в мечтах о будущем перенеслись в идиллическую домашнюю обстановку. И только снова послышался тенорок ротмистра Тройкина, мечтавшего совсем об ином: Я сорву алой цветок, Совью милому венок, Алой лентой обовью, Поцелую-обойму, Надёженькой назову… – А вот послушайте, как меня в походе в восемьсот седьмом году обучали выпивке, – перебил артиллерийский поручик Лукьянов, прикомандированный к штабу. – Еду я с зарядными ящиками – вез снаряды. Холодина собачья, ветер. Навстречу мне – гусарский ротмистр. Усы повисли, взор мрачный. – Явно с перепою, – подсказал кто-то. – Да, да. Остановился и спрашивает: «Господин поручик, а нет ли в ваших ящиках древней истории?» Я удивился: «Никак нет, господин ротмистр». – «А не найдутся ли хоть повести Мармонтелевы?» У меня и глаза на лоб. «И повестей Мармонтелевых нет? Ну хоть чего-нибудь, говорит, из легкой литературы». – «Решительно ни одной книги нет у меня, господин ротмистр». А он досадливо махнул рукой и отвечает мне: «Да кто же вам говорит о книгах? На кой они черт! Я вам о древней истории и изящной литературе в военном смысле!» – «А это, спрашиваю, что же значит?» – «Извольте, объясню: в первом случае – водка, ром и коньяк, во втором – вина всевозможных цветов и качеств». – «Ах вот что! – понял я. – Так вы, говорю, господин ротмистр, кажется, изрядно начитаны?» – «Да, говорит, читывал, конечно, но видите ли, какая холодина? Надо бы пройти зады: повторение – мать учения. А то в такую погоду все чтение из головы выветрится!» В овчарнике захохотали: – Ай да чтец! Вот так грамотей! – А что ж, сказано ведь: ешь солоно да пей кисло, на том свете не сгниешь! – сказал поручик Лукьянов. Михаил Илларионович, улыбаясь, медленно пошел назад к себе, думая: «Ах, молодежь, молодежь! А что им делать? Не о Наполеоне же, не о полушубках, госпиталях и подковах думать!» Вслед ему из «секретной» неслась песенка: К тебе любовью млею, Мучение терплю, Сказать того не смею, Что я тебя люблю! У фельдмаршальской избы стоял с самоваром Ничипор. Самовар уже кипел, но денщик все еще совал в трубу щепки. – Он же кипит! – сказал Михаил Илларионович. – Пущай в дру́гый раз закыпить – скусней будэ! – ответил Ничипор. Кутузов усмехнулся: каждый денщик убежден, что если чай закипит вторично, то он будет вкуснее и крепче. Кутузов вошел в избу. Пока Михаил Илларионович сначала пил чай, а потом выслушивал пришедшего с докладом Коновницына, возле фельдмаршальской избы собрался, как всегда, народ. В Леташевку приезжали из разных (и не только ближайших) губерний депутации дворян, купечества, духовенства с дарами и пожертвованиями в пользу армии. Сюда стремились «всякого рода и состояния» люди, хотевшие попасть добровольцами в армию. На прием к фельдмаршалу являлись и безусые чиновники, и студенты, и семидесятилетние отставные подпоручики и ротмистры, которые мчались в главную квартиру, как старые военные кони, услышавшие полковую музыку. Ветераны надоедливо рассказывали о своей прошлой боевой деятельности, а молодежь скромно вручала фельдмаршалу прошения, исполненные искреннего патриотизма и начинавшиеся примерно так: «Россия, дражайшее Отечество наше, яко оскорбленная мать, простирая к верным сынам своим длани, требует от них помощи, защиты и отмщения столь лютому и коварному врагу за обиды, насилия и поругания. Я не имею денег, чтобы оными пожертвовать, но имею жизнь и здоровье. Ваше сиятельство! Простите мое дерзновение, что смело прибегаю к Вашему покровительству…» Михаил Илларионович был ко всем ним чрезвычайно внимателен: семидесятилетних бывших гусар он не пускал дальше Тарутина, а молодежь охотно принимал в армию. Сегодня у фельдмаршальской избы столпились одни крестьянские зипуны и свитки. Среди мужиков замешалось несколько парнишек лет десяти – двенадцати. Подписав поданные Коновницыным бумаги и сделав распоряжения по армии, Кутузов вышел посидеть на крылечке и побеседовать с посетителями – день был ясный. |