Онлайн книга «Суворов и Кутузов»
|
Его чудо-богатыри взяли Крупчицы, взяли Брест, взяли Кобылку. Пала Прага – дело, подобное измаильскому. И вот Суворов в самой Варшаве – победитель и умиротворитель. «Ура, Варшава наша!» – написал он императрице. В Польше настала долгожданная тишина. Мир. Pokoj. Кто старое помянет, тому глаз вон! «Все предано забвению. В беседах обращаемся как друзья и братья», – писал Суворов Румянцеву. Нет, петербургским указчикам за суворовскими штыками не угнаться! …Суворов окунул перо в тушь и быстро застрочил: «Почитая и любя нелицемерно Бога, а в нем и братий моих человеков, никогда не соблазняясь приманчивым пением сирен роскошной и беспечной жизни, обращался я всегда с драгоценнейшим на земле сокровищем – временем – бережливо и деятельно, в обширном поле и в тихом уединении, которое я везде себе доставлял. Намерения, с великим трудом обдуманные и еще с большим исполненные, с настойчивостью и часто с крайнею скоростию и неупущением непостоянного времени. Все сие, образованное по свойственной мне форме, часто доставляло мне победу над своенравною фортуною. Вот что я могу сказать про себя, оставляя современникам моим и потомству думать и говорить обо мне, что они думать и говорить пожелают. Жизнь столь открытая и известная, какова моя, никогда и никаким биографом искажена быть не может. Всегда найдутся неложные свидетели истины, а более сего я не требую от того, кто почтет достойным трудиться обо мне, думать и писать. Сейто есть масштаб, по которому я жил и по которому желал бы быть известным…» Дальше все мысли, так легко и плавно шедшие на бумагу, грубо перебил Прошка: он вошел и без всякого стеснения стукнул об пол – бросил начищенные сапоги Александра Васильевича. Ах, медведь, медведь! Уж и не денщиком прозывается, а величают его «главный камердинер», а все не помогает: как ни назови, все такой же чурбан! Однако пора одеваться. Пора к обедне. II
Вот, братцы, воинское обучение. Господа офицеры! Какой восторг! Суворов Полки стояли у церкви. Ожидали, когда окончится обедня. Офицеры ходили перед строем, разговаривая друг с другом, потирали стынущие уши – каска не уберегала от холода, – стучали рука об руку: морозило изрядно. Солдаты, стоявшие «вольно», приплясывали на месте, переговаривались, кое-как коротали время. На деревьях и заборах сидели мальчишки, мерзли, но терпеливо ждали, когда начнется парад: застучат барабаны, загремит музыка, Пойдут, маршируя, по улицам полки. То и дело слышалось: – Ясь, патшай! [71] – Стась, ходзь тутэй! [72] Кое-где кучками стояли и взрослые, смотрели на русские полки. – Теперь уже попривыкли к нам, не боятся, – усмехнулся Башилов. Он только что вернулся в полк после ранения. Голова еще была завязана, каска сидела на самой макушке. – Ты сам не хуже их боялся бы, ежели бы тебе столь набрехали, – буркнул седой капрал Воронов. – Тебя, брат, не было, – оживленно заговорил Зыбин. – Мы еще на той стороне Вислы стояли, как к нам в лагерь старый поляк зашел. – Ну и что же? – Пришел и говорит: вижу, что вы такие же люди, как и мы. А нам, говорит, наши паны да ксендзы сказывали, будто вы и на людей непохожи. И что все вы не из Москвы, не из Витебщины аль Киевщины, а из Сибири. И людей, особливо детей, жаривши, едите… Смеху-то, – скалил зубы говорливый Лешка Зыбин. – И вот потому, говорит, на всех нас такой страх нагнали. Мы все «утекли до лясу». А как прошли ваши войска, вернулись мы, говорит, до дому, видим – все в доме целехонько. Даже глечик – это по-ихнему кувшин – с водой как стоял на лавке, так и стоит. Теперь, говорит, знаю: сбрехали паны да ксендзы. Они нас только дурачат да сами грабят… – Вольно ж собаке и на владыку лаять, – согласился Башилов. – Капитан Лосев велел поднесть старику стаканчик вина. Мы его накормили щами да кашей. – Отчего это наш капитан такой невеселый ходит? – спросил Башилов. – Аль нездоров? – Заскучал наш капитан, – ответил Зыбин. – А не хвастай, не говори пустого! – вмешался Воронов. – Что ж он такое и кому говорил? – Денщик сказывал, как-то в компании расхвастался: мне, мол, за Мачинскую баталию еще полагается, мне за то да мне за это… – Верно, он при Мачине, да и при Бресте, и при этой самой Кобылке храбро себя держал. Не знаю, как тут, под Варшавой, меня ведь не было, – сказал Башилов. – В штурме первым по лестнице на вал взошел. Он храбрый, это точно, – подтвердил Огнев. – Так скучать-то чего? – А того, что батюшка наш Ляксандра Васильич к награде его, слышно, не представил – он хвастунишек не жалует. Да и таких, которые языком любят чесать – глянул на Зыбина Воронов, явно относя последние слова на его счет. – Хвастать не косить – спина не болит! Вот и будет капитан теперь помнить… – Скоро ль обедня отойдет? – перевел разговор Огнев. – Мороз потаскивает. – Сегодня Александра Васильич долго поучение говорить не станет, – заметил Зыбин, – сразу с «больницы» начнет: «Солдат – дорог. Береги здоровье…» А потом: «Ученье – свет», и конец: «Вот, братцы, воинское обучение. Господа офицеры! Какой восторг!» Дельно это у него придумано!.. Суворов возвращался с обедни веселым. Сегодня думал говорить свое обычное поучение войскам коротко, в полча-са, а проговорил полтора. И всему причиной – репнинские полки. Едва начал Александр Васильевич говорить, как увидел: в Ряжском полку скривился господин полковник, недовольно поджал губы и Азовский. Понял, сразу же прочел их мысли: «Опять поучение? И чего? Такой холод, а он…» «Да, да, опять! Николай Васильевич Репнин, конечно, ничем таким не утруждали. К морозу не приучали. Неженки! Вот мне шестьдесят четыре года, а я стою в одном мундире, без перчаток – и хоть бы что. Солдат ко всему должен привыкнуть! Солдат и в мирное время – на войне!» И сразу же мысль – проучить. «Мой чудо-богатыри – привыкшие, выстоят. А вам – впредь наука!» И после «больницы» Александр Васильевич начал все свое поучение с самого начала: «Каблуки сомкнуты. Подколенки стянуты. Солдат стоит стрелкой: четвертого вижу, пятого не вижу…» Он улыбнулся, вспомнив, с какими лицами встретили промерзшие, закоченевшие офицеры репнинских полков эти заключительные слова его поучения: |