Книга Нас украли. История преступлений, страница 18 – Людмила Петрушевская

Алине было ужасно жалко «Моего», она его все время теребила за носик, заставляла просыпаться.

Ее научила этому медсестра.

Алина не глядела, прищуривалась, почти с закрытыми глазами находила носишко и прижимала ноздри, тоненькие, как лепестки ландыша.

Но он, дорвавшись до мамкиной груди, благодарно к ней прислонялся, немного чмокал, бедняга брошенный, и тут же задремывал.

Жалкий, невесомый почти ребеночек.

Наверно, будет потрясающе красивый.

Сквозь полуприкрытые веки как-то заметила, и в мозгу навеки отпечаталось: на бедной черепушке приклеились две пружинки волос — будущие кудри.

Никому не нужный.

Но его возьмет богатая родня. Он будет жить как царь.

И справедливость восстановится… Прощай, прощай, моя любовь, мой ангеленок. Отберут тебя.

Но вот однажды детей не принесли.

— Они оба заболели, — сказала няня. — Сцеживайся пока. Я тебе баночку припасла. Их будут кормить.

Алина, сердитая, мрачная, стала сцеживаться.

Нельзя было не сцеживаться. Иначе грудь разбухала, становилась твердой как мрамор.

Было тошно.

Пришла юрист с бумагами, предложила ознакомиться.

Долго читала, а в глазах был туман.

Никто из девчонок в палате с ней не разговаривал.

Алина все время плакала о Маше, которая была ее единственной родной душой за последнее время.

Вот бы ее фотографию, хоть маленькую.

Маша, как она заботилась об Алине, старалась ее подбодрить. Кормила все время.

У мамаш по всем тумбочкам стояли соки, пакеты с молоком, витамины, фрукты, цветы в банках.

У Алины ничего.

Фаина отказывалась ее навещать, вела себя как чужая, как будто не жили два года в одном блоке, не отдавали друг другу последние сигареты, как будто Алина не делилась с ней буквально всем, что перепадало от Автандиловых родителей — вареньем из молодых грецких орехов, из абрикосов с ядрышками, домашней колбасой и сыром — все это коробками привозили земляки, торгующие на Центральном рынке. Как будто Фая не занашивала все Алинины кофточки и брюки до последнего, не залезала в ее шкаф и в косметичку.

Сейчас, по телефону, Фаина вела себя как существо равнодушное и даже зловредное.

Она все время твердила, что живет на одну стипендию, голодает и не может встать с постели.

Когда Алина звонила ей, с трепетом ожидая, позовут или нет (все-таки общага, идти далеко, телефон в холле), та разговаривала каким-то безжизненным голосом.

— Фай, ты узнала? Там нет на мою фамилию писем в боксе?

— Ничего. И не жди. Они такие. Они его, небось, уже женили.

— Он меня любит.

— Да он отца с матерью любит больше. Целиком от них зависит.

— Фай, приди ко мне, а? Принеси мне хоть молока…

— Нечего тебе там залеживаться. Выходи. Ребенка отдай сразу. А то будет как у меня… Да его, моего Ваню, наверно, продали.

— Скорее всего.

— Вот, Алина! Продай своего парня! За десять тысяч! Купишь себе жилье за городом. Полдомика. Честно!

— Как это…

— Дашь объявление.

— Откуда я дам, отсюда? И где?

— Ну ты что, думаешь, я тебе буду помогать? За пятьдесят процентов, пожалуйста.

— А пока что где я буду жить? С ребенком? У меня же нет семейного общежития. Там такие очереди…

— Поедешь к своему отцу. Имеешь право. С милицией войдешь и поселишься. Все же это близко, под Москвой… Не как у меня, елки, трое суток езды.

— Нет, не могу… Как это с ребенком к отцу… Все соседи смеяться будут. Эта жена его меня со свету сживет, а маленького вообще собаке кинет…

— Ты что сказала?

— Что.

— Маленького?

— Ну.

— Ты к нему уже привыкла, что ли?

— Да нет…

— Кормишь, что ли?

— Да…

— Я же тебе говорила! Не привязывайся, не привыкай! Ой, хлебнешь горя, как я. Ну ладно, а то уже тут очередь. Знаешь, Алина, не звони мне… не надо. Мне и так тошно жить на свете. Есть вообще нечего.

— А мама твоя что? Прислала что-нибудь?

Мать Фаины раз в месяц присылала дочери с поездом посылку — в основном сала с мясными прожилками, тушенку, вяленую рыбу… Фаина, правда, никогда не угощала Алину, приговаривая: «Жирно будет. Обожрешься».

Сейчас Фаина отвечала так:

— Мама! У мамы двое там. Мама вообще пишет, чтобы я вставала на работу, а учиться незачем. Чтобы я ей помогала. Дармоедка, пишет, живешь на всем готовом. Она на двух работах вкалывает… Понятно, да? Да я хоть сейчас уйду… На лекции уже не хожу. Апатия жуткая. Депрессуха. В петлю прямо лезу.

— Ты что! Ни в коем случае! Нам полтора года осталось! Сколько перетерпели!

— Не знаю… Перевестись на заочный…

— И вообще не закончишь…

— У меня от голода в глазах темно. Пойду я.

— А твой Волков?

— Волков что, он теперь женился на этой. Весь их физфак гулял. Живет у ее родителей, гуляет с собакой. У них карликовая такая собачка с желтыми бородавками как брови.

— Ты откуда знаешь?

— Я все знаю. Адрес и двор. Сидела на скамейке весь вечер. Волков вышел, спустил с рук эту Кису… О своем ребенке так не заботится, как об этой суке.

(«Какой свой ребенок? — в ужасе подумала Алина. — Его же нет»).

— Ну я ему устро-ю!

— Ой, Фая…

— Да! Куплю крысиного яду и побросаю… Я ему за Ванечку отомщу!

Помолчали.

— Ну ладно, некогда мне тут… — зевая, сказала Фаина.

— А то я в тот последний день иду с Автандилом, вижу, Волков с Ингой пошел. Но я тебе не стала говорить…

— А что говорить. Когда все на виду. Алина! Не надо об этом.

— Гад Волков.

— Инга ведь знает, что у меня Ванечка от Волкова. Иван Эрикович. Вот она гадина так гадина.

— Фай! Это… А Волков в курсе… А? Что мальчик умер?

— Нет, он не в курсе. Он думает, что ребенок в Доме малютки. Никто не знает. И ты молчи, хорошо?

— Молчу. Фай, принеси молочка…

— Нет денег.

— Фай, никто не знает, где я?

— Нет. Я сказала, ты сломала руку.

— Ты лучше скажи в учебной части, что у меня отец заболел.

— Да уже поздно. И кому ты нужна в учебной части! Я сказала старосте курса, этой Надьке…