Онлайн книга «Идущие. Книга I»
|
— Тебе не слишком сильно влетело за то, что мы ходили на другой берег? Нас, наверное, кто-то всё же видел, вот и донёс. И’нат, драная борода, это точно был он… Звук. Нечасто я его слышу, а, когда слышу, ощущаю сильнейшую неловкость, хотя ни в чем не виноват. Хлюпанье носом, короткие вздохи, влажное капанье. Слёзы, плач, горе. — Лада… На свой риск переваливаюсь через подоконник. Увидит поганка — свернёт мне шею. — Если я тебя чем-то обидел, извини… Она сидит, сжавшись, на полу перед маленьким молельным алтарём. Растрёпанная коса, тёплые ладошки. Где-то в доме кухарка зовёт всех к столу. — Дурак ты, что ли, Серый, — шмыгая, бормочет Лада. — Ты-то здесь каким боком… — Тогда в чём дело? — Приступ вечернего хвостодрожания. Можешь ржать. Слезы с её ясного лица стекают по моим пальцам. Пальцы грязные, загрубевшие — не такими успокаивать. Но как ещё, я не знаю. — Мне оказали большую честь, а я боюсь. Я — плохая Посвящённая. Трусло. И плакса. — Ты — девочка, только и всего. Девочкам не стыдно бояться. Плакать тоже. — Расхожие предрассудки! — вдруг вскипает она, вскакивая. Я, сидящий на корточках, отшатываюсь и чуть не падаю. — И ты туда же! «Слёзы — не порок»… «поплачь — полегчает»… «девочка»… А я не хочу реветь! Не хочу! — Эй, ну ты чего… Я не всегда понимаю, из-за чего Лада злится. Делаюсь беспомощным и расстроенным. Сейчас — как раз такой случай. — Если есть судьба и есть предназначение, если родилась я на свет для того, чтобы сделать то, что велено, то почему сердце дрожит, а глаза плачут? Моё тело боится, душа мечется, стрёкот стрелок, как звериный вой, вгоняет в страх, подушка душна, еда тяжела, и мне не прожевать её и не проглотить. Так должна ли я делать то, что должна, если всё во мне кричит «Нет»? Не вышло ли здесь ошибки, когда меня призвали для Очищения? Почему я сомневаюсь? Сметённый шквалом её безответных вопросов, я жмусь в углу. Снова она разговаривает по-книжному. В такие моменты будто не Лада рядом, а кто-то чужой и незнакомый. И меня это пугает. В Ладе чувствуется сила, только ей некуда её применить. Эта не та сила, с которой таскают брёвна и останавливают внезапно понёсшую лошадь. Это сила слова. Слова у Лады лязгающие, будто клинки. Ими можно было бы и бить, и убить, будь они не просто звуками. Но даже так, попадая под разъяренный словопад, мне, безмолвному слушателю, порой бывает больно, как от ударов плетью. Комнатка у Лады небольшая, но просторная и по-девичьи нежная. Я ощущаю здесь обереги, сплетённые из пшеницы и льна, берестяные корзинки, полные сушёных ягод, вырезанные из ольхи счётные палочки, маковые лепестки, связки орехов и речные голыши. В глиняном горшке у стола цветёт маленькая яблонька. Где-то под полом живёт ручная мышь, Лада её подкармливает. Поэтому в доме нет кошек. Странно, что среди этих тихих вещей вырос воин. Некоторое время Лада молчит, успокаиваясь. Дышит тише и ровней. Нервы бывают не только у взрослых, отягощённых взрослыми же проблемами. Всем иногда надо прокричаться. — Ну, ладно… прости меня, Серый. — Ничего. Кажется, она улыбается. Я тяну руку, чтобы удостовериться, и вот она, правда — улыбка. Не очень весёлая, но лучше так, чем вообще без неё. — Хорошо, что ты есть, — тихо проговаривает улыбка. — Спасибо… Уши мои вспыхивают, как два уголька. Жгутся. — Это что, повод для благодарности? Мои бродящие и гремящие кости? — И правда дурак ты, задница. О, Разрубивший… Не дав ответить, меня выпроваживают вон. — Проваливай-ка, пёсий блевок. Только тихо. Не нужно, чтобы ты попался матери на глаза… Завтра встретимся. Он возвращается в час заката, когда тени так длинны, что холодят мне грудь. Возится, топает, шаркает подошвами, будто бы подволакивая ноги, отхаркивается и с руганью роняет бутылку. Пахнет от него тошнотворно. Снова пьян. — Жрать, — роняет на лавку своё грузное тело. Дом, в котором совсем недавно прибралась Белая, светлый широкий дом, полный чистоты и тепла, скукоживается изнутри. Зарастает грязью с отцовых ног и из отцовых лёгких. Снова становится ядовит. И мне снова хочется бежать. Я накладываю ему разогретую картошку и мясо, и он ест, громко чавкая. — Я проиграл Костылю в карты. Завтра пойдёшь к нему на пасеку, отработаешь. — Но… Бутылка хряпает своим донышком о поверхность стола. Возражения не принимаются. — Он скажет, что тебе делать. Не ссы. Я думаю, что, прокрадись я за реку, в поле, где спят, наполовину погрузившись в землю, остовы железных коней, я тоже смогу лечь в траву и доверить своё тело бегу времени. Ветер развеет одежду, дожди смоют плоть, коконом, как одеялом, обовьют цветы, стиснув в последнем объятии, солнце выбелит кости и отполирует их до гладкости плитки в тоннеле и диска считателя… Потом, спустя много зим, меня найдут те, кто будет называть прежними уже нас, сегодняшних. Другие мальчик и девочка. Может, чуть-чуть более счастливые. — Отец… Что такое Очищение? Звук, с которым давятся здоровенной картофелиной, похож на рвоту, загнанную обратно. — Э! Зачем тебе? — Ты ведь знаешь… Лада, дочка пророчицы… — А-а-а, та мелкая девка с косой… — Да, она. — Тут всё просто. Третий день, ждём-пождём конфедератов. Девка будет Очищать. — Очищать… чистить? — Ну да. Чистить, стирать. Сжигать. — Что сжигать? — Не что — кого. — Отец… Папаша, которому надоели расспросы, швыряет в меня пустую бутылку и рычит, чтобы я завалил хлебало и сходил в погреб за брагой. Обрюзгший, старый, пьяный, воняющий, как козёл, этот человек мне глубоко отвратителен. Но он мой отец, и я подчиняюсь. Я встречаю луну, сидя на крыльце, когда Кубышка приносит мне мышь. Острые усики, скрюченные лапки. Ещё тёплая. На узкой мордочке ощутим оскал — так улыбается беда. — Молодец, — шепчу я. — Молодец… Мне очень, очень тревожно, и я сам не знаю, отчего. 4. Идущие «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, не пора ли тебя расстрелять». Когда Капитан был моложе, шутливая поговорка, так любимая отцом, раздражала, почти нервировала. Наверное, потому, что он, в ту бытность юный наследник известной фамилии, предпочитал военным мемуарам и жизнеописаниям великих маршалов и полководцев нехитрые рассказы и повести, которые еженедельно печатал толстый столичный журнал беллетристики, а сам отец не читал ничего, кроме писем и газет. |