Книга Механизмы радости, страница 62 – Рэй Брэдбери

– Но ты же можешь переговорить с могильщиком. Ты как-никак полицейский.

– Филомена, Филомена, дальше края могилы закону хода нет.

– Лишь бы он дал мне десять недель отсрочки, только десять. Сейчас лето на исходе, и скоро День всех усопших. Я справлюсь, я все в доме распродам, я достану деньги для него. Рикардо, ради всего святого, замолви за меня словечко!

И лишь теперь, когда не стало возможности больше удерживать в себе лютый холод, от которого вот-вот заледенеет все в душе, она дала себе волю, закрыла лицо руками и зарыдала. И Рикардо понял, что теперь время открыто проявить свои чувства, и тоже разрыдался, между всхлипами горестно повторяя имя кузины.

Потом он взял себя в руки и встал, надевая на голову старую, заношенную и засаленную форменную фуражку.

– Ладно. Я говорю «да». Я пойду к катакомбам и плюну в черную дыру входа. Однако не жди ответа, Филомена. Мне ответит разве что эхо. Веди меня.

Кладбище располагалось на горе – выше церкви, выше всех городских зданий и выше всех окрестных холмов. Оттуда были видны как на ладони и городок, и окрестные поля.

Пройдя через широкие чугунные ворота, Рикардо, Филомена и ее сынишка шли какое-то время между могилами, пока не увидели широкую спину могильщика. Тот проворно махал лопатой и уже изрядно углубился в землю. Не потрудившись оглянуться, он все же точно угадал, кто пришел, потому что негромко спросил:

– Рикардо Альбанес, начальник полиции?

– Прекратите копать! – сказал Рикардо.

Лопата ходила вверх-вниз как ни в чем не бывало.

– Завтра похороны, начальник. Эта могила должна быть свободна к утру, чтобы принять нового покойника.

– В городе никто не умер.

– Кто-нибудь постоянно умирает. Всегда нужно иметь могилу наготове, чтобы не прогадать. Два месяца я жду денег от Филомены. Я, как видите, человек терпеливый.

– Останьтесь им еще немного. – Рикардо просительно коснулся плеча согнутого над лопатой могильщика.

– Начальник полиции! – фыркнул могильщик, на время прервался и выпрямился. – Здесь моя страна, страна мертвых. Которые тут у меня живут, ни словечка мне не говорят. И от пришлых я указок не терплю. Я деспот здешней страны и правлю железной рукой, а помощники мои верные – кирка да лопата. Не люблю, когда живые приходят сюда чесать языком и тревожить покой моих подданных. Разве я таскаюсь в ваш начальничий дом, чтоб учить вас делать свое дело? Так-то вот. Спокойной, значит, ночи. – И, поплевав на руки, он опять взялся за лопату.

– Неужели ни Господь, взирающий с небес, ни эта женщина с малолетним отроком не помешают вам осквернить останки мужа и отца, нашедшего в этой могиле свой вечный покой?

– Покой не свой и не вечный. А только от меня в аренду полученный. – Лопата взлетела особенно высоко и блеснула в лунном свете. – Я не приглашал мать и сына глядеть на это прискорбное зрелище. И вот что я тебе скажу, Рикардо. Какой ты ни начальник, а рано или поздно и ты помрешь. И хоронить тебя буду я. Заруби себе это на носу: в землю тебя спрячу я. И окажешься ты в полной моей воле. А уж тогда, тогда…

– Что тогда? – заорал Рикардо. – Ты мне, пес поганый, угрожать смеешь? Да я тебя по стенке размажу, в землю закопаю!

– Копать – мое ремесло, – спокойно возразил могильщик, по-прежнему ритмично работая лопатой. – Спокойной ночи сеньору, сеньоре и маленькому сеньору.

Когда троица добралась до крыльца глинобитного домика Филомены, Рикардо остановился, пригладил волосы кузины на виске и запричитал:

– Ах, Филомена. Ах господи.

– Все, что мог, ты сделал. Спасибо и на том.

– Жуткий человек. Могильная крыса! Какой только мерзости он не сотворит с моим телом, когда я умру! Может закопать меня в могиле головой вниз или подвесить за волосы в дальнем углу катакомб, где никто меня не найдет и никто за меня не заступится. Он жиреет от сознания, что рано или поздно все перейдем под его власть… Спокойной ночи, Филомена. А впрочем, какое тут, к черту, спокойствие! Ночь хуже некуда.

Рикардо побрел обратно к муниципалитету.

А Филомена зашла в дом и, оказавшись снова среди своих многочисленных детишек и наедине со своим горем, рухнула на стул и поникла, уронив голову на колени.

Назавтра днем, когда Филипе под палящим солнцем возвращался домой, его настигла толпа вопящих однокашников. Он вдруг оказался внутри хохочущего круга.

– Филипе-дурипе, а мы видели сегодня твоего папашу!

– Но где же мы его видели? – дурашливо спрашивали одни.

– В катакомбах! – отвечали другие.

– Какой же он у тебя ленивый! Стоит себе и в ус не дует.

– Он у тебя лодырь!

– И молчун! Слова не вытянуть из этого Хуана Диаса!

Филипе так и затрясло от обиды, и горячие слезы заструились из круглых от горя глаз.

Услышав на улице его режущий ухо рев, Филомена в отчаянии прислонилась к прохладной стене. Волны горестных воспоминаний накатывали на ее истерзанную душу.

В последний месяц жизни, на глазах угасая, непрестанно кашляя и по ночам купаясь в собственном поту, Хуан лежал на соломенном матрасе, глядел в потолок и все шептал:

– Какой я после этого мужчина, если жена и дети у меня голодают! И что за жалкая смерть – в постели!

– Помолчи, – говорила она, кладя прохладную руку на его раскаленные губы.

Но и под ее пальцами губы продолжали свое:

– Что хорошего ты видела за годы жизни со мной? Только голод да болезни. А теперь вот и это. Видит бог, ты прекрасная женщина, а я покидаю тебя, не оставив денег даже на собственные похороны!

А однажды ночью он скрипнул зубами – раз, другой и вдруг впервые за недели болезни расплакался. Плакал он долго. А когда выплакался, на него снизошло что-то вроде благостного удовлетворения, будто он получил некий знак свыше. Хуан взял руки жены в свои и с горячечной быстротой заговорил, клянясь ей страшными клятвами с исступлением кающегося в церкви отпетого убийцы:

– Филомена, послушай! Я останусь с тобой. Пусть я не смог сделать тебя счастливой и защитить при жизни, я стану оберегать тебя после смерти. Пусть я не смог прокормить тебя, будучи живым, – мертвым я стану приносить тебе пищу. Пусть живым я был беднее церковной мыши – после смерти это изменится. Я верю, я знаю, что так будет. Эта вера пришла ко мне только что, я выплакал ее у Бога. Поверь мне. После смерти я буду трудиться и многое совершу. Не бойся. Поцелуй за меня маленьких. Ах, Филомена, Филомена.

Он сделал долгий глубокий вдох, словно пловец перед погружением в теплую речную воду. И вот так, набрав в легкие побольше воздуха, тихо нырнул в вечность.

Филомена и дети напрасно ждали его выдоха. То, что лежало на соломенном матрасе, было как фальшивое восковое яблоко. И было дико прикасаться к нему, такому неживому. Как странно восковое яблоко зубам, так странен был теперь Хуан Диас всем человеческим чувствам.