Онлайн книга «Я уеду жить в "Свитер"»
Мне как-то сразу спокойнее стало: хоть не одна я этой ночью не сплю. – Пошли поедим? – предложила Верка. – Пошли. – Я согласилась, сама не знаю зачем. Есть мне сейчас меньше всего хотелось, если честно. Мы тихонько прошли на кухню, чтобы родителей не разбудить, и включили нижний свет. У нас в плинтус такие хорошенькие лампочки встроены – самое то для ночных посиделок. Верка по-хозяйски открыла холодильник и скептически осмотрела его содержимое. – Колбаса кончилась. – Ты же ее вроде не ешь. Верка ничего мне не ответила. – О! Сырники! Ты будешь? – Это на завтрак, мама всегда мне перед концертом печет. – Да ладно, ты все равно не съешь. – Верка взяла тарелку с сырниками, варенье, пакет молока, водрузила все это на стол и принялась трапезничать. – Ты, главное, знаешь что? – с набитым ртом говорила она. – Ты, когда завтра на сцену будешь выходить, скажи про себя: «Плевала я на вас с высокой башни! Вы все равно голые!» – Что? – А что? Прием проверенный, действует безотказно. Только несколько раз повтори для убедительности. Просто представь, что в зале все – и жюри, и зрители – голые сидят, и вуаля! Папа всегда так делает. – А он что, боится сцены? Как-то неожиданно это для маэстро со стажем. – Еще как! – Я даже не знаю. У меня, наверное, не такое богатое воображение, – сомневаюсь я. – Это трудно себе представить. – О’кей. – Верка говорит. – Давай тогда потренируемся! – В смысле? – Ну вот представь, что я перед тобой голая сижу. Ничего себе заявочки, думаю. – Хватит смущаться. – Верка говорит. – Давай. Ладно. Попробую. Смотрю я на нее, смотрю, – как она с аппетитом мамины сырники наворачивает. Рот, главное, весь в варенье и твороге, пальцы слипаются уже. Верка пакет с молоком открыла и пьет прямо из него. Ну я и представила, что голая она. И мне вдруг так сразу смешно почему-то стало. Я аж прыснула, не удержалась. – Представила? – догадалась Верка. – Угу. – Я прыснула опять. – Вот сейчас запомни, как ты это сделала, а завтра на сцену выйдешь – и повторишь. Поняла? – Поняла, – говорю. – Слушай, оставь мне один сырник. Приступайте В тот раз мы полетели в Санкт-Петербург втроем: Евгений Олегович, папа и я. Жили мы у Волковых целых восемь дней. Инструмента у них в квартире не было (впрочем, как и кроватей), поэтому заниматься я ходила в детский сад напротив дома. Евгений Олегович там договорился, и я играла на плохо настроенном пианино. А спала на раскладушке. Это была папина идея, конечно, – отправить меня в интернат. Ничего плохого только не подумайте, это интернат для музыкально одаренных ребят, которые потом будут поступать в консерваторию. Мне было десять, и поэтому у меня не спрашивали, хочу я туда поступать или нет. Просто Ольга Владимировна, мой педагог по специальности, сказала: – Это было бы чудесно! У Юлечки есть все шансы! Все. Остальное закрутилось с такой скоростью, что я опомниться не успела, как оказалась у Верки в Питере. Все было здесь точно так же, как в их барнаульской квартире. Минимум мебели, спартанский шик. Евгений Олегович все еще копил на дом в Вене, поэтому тете Свете с Веркой приходилось как-то выкручиваться. Спать на раздвижных креслах, вешать одежду на веревочки, натянутые вдоль стен, и так далее. Зато у них теперь была собака. Она меня в самое сердце поразила, Багира! Она была настоящей пантерой, а никакой не немецкой овчаркой. Огромная, черная, грациозная! Я ее сразу полюбила, и Верке это понравилось. Она гордилась своей «зверюгой» и единолично занималась Багириным воспитанием. Ходила с ней на площадку, тренировала по «Руководству собаковода» и требовала от нее абсолютного подчинения. Багира подчинялась с удовольствием, она была великодушной собакой. – Сидеть! – командовала Верка, и овчарка мгновенно повиновалась. – Лежать! Она еще команду «апорт!» знает, во двор выйдем, покажу, – сообщила мне Верка. Но вместо прогулок с Багирой я шла в проклятый детский сад и занималась там музыкой до потери пульса. По вечерам Евгений Олегович с папой подолгу засиживались на кухне и мечтали. Они мечтали о том, как будет здорово, если меня возьмут в интернат. Если меня примут, то папа с мамой тоже со временем переедут в Питер. Годика через два или три. Для них два-три годика были пустяком, делом житейским, видимо. А для меня целой жизнью! Страшной одинокой жизнью без мамы в каком-то жутком месте. Этого я допустить не могла. Когда мы приехали к педагогу на прослушивание, он был несказанно рад. Ведь я к нему попала не с улицы, а по рекомендации самого Волкова! – Ну-с, – сказал мне бородатый педагог. – Я о вас наслышан, юная леди. Что будете исполнять? – Этюд Черни, – выдавила я еле слышно. – Приступайте. И я приступила. Уж я приступила. Я играла так, как не играла еще никогда… Чудовищно, одним словом. Пальцы у меня были деревянные, я долбила по клавишам, словно забивала в них гвозди, и думала: «Что я творю? Зачем я это вытворяю?» Я чувствовала, что папа с Евгением Олеговичем на меня смотрят. Что они просто в ужасе от того, что тут происходит. У них там, наверное, волосы на голове шевелятся сейчас… Но ничего я с собой поделать не могла. Просто я не хотела жить в интернате три годика! Когда я закончила, Евгений Олегович не своим голосом сказал: – Рудольф Моисеевич, девочка сильно волновалась. Давайте она исполнит что-нибудь… Что ты еще готовила? – «Бурный поток» Майкопара, – пискнула я в ответ. – Евгений Олегович, право слово… – замялся бородач. – Вы нас не оставите на минуточку? – обратился он к моему раздавленному в лепешку папе. – Конечно, конечно. Мы с папой вышли в коридор. Мы не сказали друг другу ни слова, пока они там секретничали. А что было говорить? – Это позор! Она меня опозорила перед самим Т.! – жаловался Евгений Олегович тете Свете вечером на кухне. – Ты знаешь, скольких нервов мне стоило договориться о прослушивании в середине года,?! Я лежала на раскладушке в комнате и все прекрасно слышала, что он там говорил. Хорошо, что папа не слышал. Он как раз вышел перед сном прогуляться. |