Книга Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта, страница 48 – Андрей Степанов

Дочитав, товарищ Пороховец аккуратно сложил листок, сунул его в карман и с прежним мрачным видом, не отвечая на аплодисменты, не кланяясь и не глядя на публику, направился к выходу.

– Куда это он? – пронеслось по залу. – А умирать кто будет?

– Да некогда ему умирать. У него в пять на «Ухе» эфир. Прямо отсюда в Москву.

На трибуну стали один за другим подниматься ораторы.

– Мы, художники традиционной ориентации, решительно отметаем гей-выкрутасы заезжих субкультурщиков, – понеслось оттуда. – Все, что творят эти половые демократы – не искусство, а порнография духа. Как сказал бы Илья Ильич, Венеру писать – это тебе не в женскую баню подглядывать.

– А кстати, где Пухов?

– Обещал быть.

– Наверное, машина сломалась.

– Ну что, прекращаем прения? – поднялся Редька.

– Стойте, стойте! Я скажу!

К трибуне, опираясь на трость, шагал заслуженный пейзажист Сенокосов. Даже со спины было видно, как он кипит от возмущения.

– Нет, вы подумайте только! – крикнул он, вцепившись рукой в микрофон. – У нас изба завалилась, а мы что покупаем? Современное искусство! Дерьмо в коробочке! И насрано в коробочку не просто так! Насрано, чтобы показать свое отношение к зрителю и к нам с вами, товарищи. Они говорят: вы серые, вы не учились, вы ничего не понимаете. Ладно, пусть так. Пусть мы не понимаем. Но мы не дикари! Мы знаем, что нельзя гадить при всем народе!

– Нельзя, говоришь? – поднялся вдруг во втором ряду какой-то пожилой художник. – А как ты мне в семьдесят восьмом перед областной нагадил, забыл?

– Я? Тебе? Да ты что, Иван? Побойся бога!

– Граждане, обратите внимание: парторг бога вспомнил!

– Да что я тебе сделал?

– А кто у нас тогда в отборочной сидел? Не ты? А кто мою «Футурашу» парашей назвал?

Художники повскакивали с мест, и начался бедлам: все кричали, припоминая старые обиды и попутно требуя линчевать Синькина.

Сенокосов орал громче всех, отбросив трость и вцепившись в микрофон уже обеими руками. Затем крик вдруг резко оборвался, и собравшиеся услышали, как Сенокосов спросил тихо, упавшим голосом:

– Илья? Ты?

Все разом смолкли и обернулись. По проходу, кренясь набок, двигался сгорбленный старичок, в котором, лишь хорошо присмотревшись, можно было узнать Пухова: костюм густо измазан землей, а на лице отпечаталось глубочайшее страдание. Губы баталиста дрожали.

– Ильич, да что с тобой?!

Пухов встал перед трибуной лицом к залу, пожевал губами и ответил запинаясь:

– Меня по… по… погребли!

Постепенно из его бессвязных слов стала проясняться картина надругательства: арт-террористы закопали Илью Ильича по пояс в землю, а потом принялись вытягивать обратно, пристраиваясь в очередь и приговаривая, как в сказке:

– Тянем-потянем, вытянуть не можем!

Тянули до тех пор, пока последним, в роли мышки, не выступил сам черт – так Пухов называл теперь Синькина.

Уяснив, в чем дело, собрание вскипело:

– Хулиганство! Групповое! Шесть лет! Ильич, пиши заяву! Садись! Держи ручку! Пиши, диктую: «Зая-вление».

Пухов сел за стол президиума, утер слезы и написал «Зая…», но тут председатель Редька перегнулся к нему и выдернул бумагу. Собрание возмущенно загомонило:

– Ты что, с ними заодно?

– Продался!

– Шкура!

– Спокойно, товарищи! – возвысил голос Редька. – Не следует поддаваться эмоциям. Предлагаю не привлекать к этому делу органы и справиться своими силами. Если Илья Ильич напишет заявление, они подадут встречный иск о хулиганстве. Вы что, забыли, как кинули этого беса в озеро?

Художники притихли.

– Как быть-то, Андреич? – спросил после паузы Шаманов-Великанов.

– Будем бороться, Леша. Но только художественными средствами.

– Художественными, да?! – взвизгнул Пухов. – А ты в яме сидел? Тебя живым хо… хоронили?

– Ну Ильюшечка, ну родной, – принялась утешать его Анна Санна, – все же прошло, ведь откопали же тебя, миленький…

– Откопа-али! А ты видела, как они отка-апывали! Бабка за внучку, внучка за суч… за сучк…

Пухова душили рыдания.

– Эй, Илья, а ну взял себя в руки! – одернул его председатель. – Тебя же не до конца зарыли. Голова-то торчала. И говорила, небось, что думает.

– А-а-а, ты сам из них! – завизжал Пухов. – Ты сам скрытый террорист! И фамилия у тебя по… по… подозрительная!..

– Ну Ильюшечка, ну родной… – снова забормотала Анна Санна, прижимая его голову к груди.

– Что с человеком сделали, фашисты! – грохнул кулаком о стол молчавший все собрание Шашикашвили. – Их бы теперь вниз головой закопать!

– Может, попробуем еще раз с ними переговорить? – робко предложил кто-то.

– Да о чем с ними, с мауглями, разговаривать? – махнул рукой Редька. – Действовать теперь будем. Но повторяю: только в рамках закона. Доступными нам художественными средствами.

– Да какими такими художественными? – воздел руки Шашикашвили. – Может, нам памятник этому бесу поставить?

– А почему бы и нет? – повернулся к нему председатель. – Хорошая идея. Молодец, Шалва! Вношу предложение: воздвигнуть Кондрату Евсеичу памятник в виде черта.

– С ро… с рогами, – добавил сквозь слезы Пухов.

Он понемногу приходил в себя, хотя продолжал трястись всем телом.

– А из чего?

– А из де… из дерьма.

– Правильно! – горячо поддержал предложение Сенокосов. – Соответствует уровню продвигаемого им искусства.

– Гм. И где материал возьмем?

– Не про… не проблема. Мир не без добрых людей. Полгорода б-баночки принесет, только свистни.

– «Краудфандинг» называется!

– Не ум… умничай! С мира по нитке – вот как это называется.

– Нет, Илья Ильич, с мира по какашке – это не дело.

– Это мертвому припарки!

После бурного, но непродолжительного обсуждения идея фекального монумента была отвергнута.

– Несолидно, нестойко, не все поймут и вообще недостойно советского художника, – подвел итог Редька. – Но саму идею сатирического монумента следует поддержать. Нам, товарищи, нужна агитация до того наглядная, чтобы народ с первого взгляда все понимал. Вот и думайте – что ясней всего?

– Так пусть и будет черт с рогами! Куда наглядней?

– Побыстрей бы поставить…