Книга Сущность зла, страница 17 – Лука Д'Андреа

— Даже если это заставит тебя по-другому взглянуть на Зибенхох?

— Конечно.

— Эви оторвала от Зибенхоха одного из лучших его сыновей. Парень был славный и хорошая партия, но, как всегда в таких случаях, никому и в голову не пришло, что уехать в Инсбрук он решил сам, а не поддался… шантажу, на который Эви пошла, чтобы заполучить одного из самых завидных в деревне женихов.

— Вот говнюки.

— Можешь не стесняться в выражениях, хотя из любви к родине я и должен был бы тебе заехать в нос. В самом деле, куски говна. Но время шло, и, как это всегда бывает в маленьких местечках, таких, как наше, Эви и Курт стерлись из памяти. Если бы не Маркус, думаю, о них перестали бы говорить.

— Потому что Маркус оставался тут.

— Он ходил в школу, шатался по горам. Когда только мог, подрабатывал подмастерьем в столярной мастерской в Альдино, чтобы накопить немного денег. Эви и Курт наезжали в Зибенхох главным образом ради него. Курт с отцом, несмотря на все мои усилия того вразумить, были по-прежнему на ножах.

Добрую половину своей жизни проведя в яростных спорах с отцом, а другую — осознавая, насколько мы похожи, эту коллизию я уловил на лету.

— Приезжали они редко. Ни Евросоюза тогда не было, ни льготных цен, а главное — у Эви и Курта кредитных карт не было и в помине. Поездка стоила кучу денег. Эви получала стипендию, и, зная ее, я уверен, что она где-то да устроилась на неполный рабочий день. А Курт нашел себе классическое занятие для иммигранта из Италии.

— Готовил пиццу?

— Служил официантом. Они были счастливы, вся жизнь была впереди. Не скрою, — заключил он, прежде чем попросить у меня сигарету, — именно это для меня нестерпимо, когда я думаю о той бойне: Курта и Эви ждало будущее. Прекрасное будущее.

Мы молча курили, слушали, как свистит ветер, пригибающий вершины елей.

Блеттербах, несущий свои воды менее чем в десяти километрах от нас, прислушивался к нашей беседе.

— Кое-кто в деревне говорил, что Бог их покарал за грехи.

Эти слова ожгли меня, словно удар хлыста. Мне стало тошно.

— Что же произошло двадцать восьмого апреля, Вернер?

Вернер повернулся ко мне очень медленно: я даже решил, что он не расслышал.

— Никто в точности не знает, что в тот день произошло. Я могу рассказать тебе только о том, что сам видел и делал. Или нет. О том, что я видел и делал с двадцать восьмого по тридцатое апреля того проклятого восемьдесят пятого года. Но мы должны договориться, Джереми.

Он был серьезен, до смерти серьезен.

— Договориться о чем?

— Я расскажу тебе все, что знаю, не упуская ничего, а ты пообещаешь, что не позволишь этой истории сожрать себя.

Он употребил немецкий глагол Fressen, которым обозначают процесс еды по отношению к животным. По отношению к человеку используют глагол Essen, есть.

Животные, бестии — жрут.

— Это случается со всеми, кто принимает близко к сердцу бойню на Блеттербахе.

Волосы у меня на голове встали дыбом.

Усилившийся ветер свистел в ушах.

— Рассказывай.

В этот момент мой сотовый издал трель, и мы оба вздрогнули.

— Извини, — скривился я, раздраженный тем, что нас прервали.

Связь была плохая, и до меня не сразу дошло.

Звонила Аннелизе. Она плакала.

1

Я распахнул дверцу, не дожидаясь, пока заглохнет мотор, и вихрем ворвался в дом. Аннелизе сидела посредине салона, в моем любимом кресле.

Я поцеловал ее, не говоря ни слова. От нее пахло кофе и железом.

Клара заглянула в комнату и бросилась Вернеру на шею.

— Мама та-ак кричала, — сообщила она.

— Уж наверное, не без причины, — отозвался Вернер.

— Она та-а-ак сердилась, — зашептала Клара, — говорила такие плохие слова. Особенно одно, как его…

— Клара! — Аннелизе нечасто обращалась к девочке таким резким тоном. — Иди к себе в комнату.

— Но я… — возмутилась та, и личико ее сморщилось.

— Почему бы нам не испечь штрудель? — вмешался Вернер, погладив Клару по щеке. — Разве ты не хочешь научиться печь штрудель так же, как твоя бедная бабушка?

— Бабушка Герта? — Клара просияла. — Та, которая теперь на небе? Конечно хочу.

Вернер взял ее за руку и увел на кухню.

Только тогда Аннелизе заговорила:

— Ненавижу.

— Кого?

— Всех.

— Успокойся.

— Успокойся?!

Я поскреб шрам над бровью.

— Просто хотелось бы знать, что стряслось.

Она расплакалась. То были не тоненькие всхлипы, надрывавшие мне душу в тот день, когда я поклялся взять творческий отпуск на год. То были яростные рыдания.

— Я пошла к Алоизу, хотела купить немного консервов, банку-другую солений. В прогнозе по радио обещали снег, и… — она шмыгнула носом, — на меня накатило что-то вроде синдрома белки. Мама всегда делала запасы перед тем, как выпадал первый снег, ведь никогда не знаешь, как оно повернется. А потом…

Раз она заговорила о матери, подняв запретную тему, видимо, случилось что-то в самом деле серьезное.

— Я стояла за полками. Ты ведь знаешь магазинчик Алоиза, представляешь, сколько там всего нагорожено?

— Я покупаю там сигареты.

— В какой-то момент слышу, как Алоиз и Луиза Вальднер…

— Бабища, которая принесла нам песочный пирог с черникой, когда меня выписали из больницы?

— Она самая.

— О чем они говорили?

— Чесали языком.

Я закрыл глаза.

— Что они сказали?

Она ответила еле слышным шепотом:

— Что это ты во всем виноват.

— А потом? — сухо осведомился я.

— Потом? Потом я вышла из-за полок. И давай их костерить. А эта хавронья сказала: ты, мол, языком-то трепать сильна, но всем ясно, что твой муж — убийца.

Убийца.

Вот именно. Убийца.

— И?..

Аннелизе широко раскрыла глаза:

— По-твоему, что я должна была сделать? Я забрала Клару и ушла. Господи боже мой, будь моя воля, я бы им выцарапала глаза. И знаешь, что я тебе скажу? Жаль, что я их не прибила. Сначала ее, потом этого… — Она зарыдала. — Мне жаль, мне так жаль…