Книга Пьер, или Двусмысленности, страница 87 – Герман Мелвилл

И теперь, перед спуском со склона, мало-помалу уходящего под откос, проезжая по его вершине, путешественники в карете, благодаря невыразимо-сильной болезненной тряске да тяжеловесной, трясущейся манере езды, вдруг ощутили некую важную перемену в характере дороги. Казалось, карету подбрасывает на ухабах размером с пушечные ядра всех мастей. Схватив Пьера за руку, Изабелл пылко и мрачно потребовала назвать причину, по которой произошла такая непонятнейшая и неприятнейшая перемена.

– Мостовая, Изабелл, мы въехали в город.

Изабелл хранила молчание.

Но впервые за много недель Дэлли по доброй воле заговорила:

– Ощущения совсем не такие приятные, как от езды по луговым травам, мастер Пьер.

– Нет, мисс Ульвер, – сказал Пьер с нескрываемой горечью, – возможно, это мертвые сердца каких-нибудь похороненных горожан, что нынче выплыли на поверхность.

– Сэр? – переспросила Дэлли.

– Неужели люди здесь столь жестоки? – воскликнула Изабелл.

– Спроси у вот этой мостовой, Изабелл. Молоко, разлитое из бидона молочника в декабре, не замерзает быстрее среди этого камня, чем белоснежная невинность, если она бедна, коя имеет все шансы пасть на этих улицах.

– Тогда пусть Господь сжалится над моей тягостной участью, – всхлипнула Дэлли. – Зачем же вы привезли сюда такую бедную изгнанницу, как я?

– Простите меня, мисс Ульвер, – вскричал Пьер со внезапной теплотой и все же ясно проглядывающим уважением. – Простите мне, никогда прежде не въезжал я в город под покровом ночи, и каким-то образом сие вызвало у меня и горечь, и грусть. Ну же, взбодритесь, мы совсем скоро поселимся в уютном особняке и как следует отдохнем; старый клерк, о коем я вам говорил, теперь, без сомнения, уныло созерцает свою шляпу на каком-то колышке. Давай же приободрись, Изабелл, это было долгое путешествие, но мы наконец-то здесь. Ну же! Осталось совсем немного.

– Я слышу странное шарканье и громыхание, – сказала Дэлли, вздрагивая.

– Кажется, повсюду постепенно гаснут огни, – заметила Изабелл.

– Да, – ответил Пьер, – магазины закрываются ставнями, двери и окна запирают на замки, засовы и задвижки – жители города готовятся ко сну.

– Даруй им Господь спокойный отдых! – вздохнула Дэлли.

– Они запираются на все замки и засовы, но обретают ли они покой, Пьер? – спросила Изабелл.

– Да, а вы обе думаете о том, что сие не сулит вам того радушного приема, который я вам обещал.

– Ты читаешь в моем сердце – я об этом и думала. Но куда ведут эти длинные, узкие, унылые, мрачные провалы, мимо которых мы проезжаем здесь и там? Что они такое? Они кажутся ужасно безжизненными. Я едва ли кого-то в них вижу, а, вот и еще один. Посмотри, какими изнуренными кажутся в них лежащие крест-накрест, далеко разобщенные друг от друга огни ламп. Что это за мрачные провалы, дорогой Пьер, куда они ведут?

– Это узкие переулки, милая Изабелл, большой дороги Ороноко ^[133], по которой мы сейчас едем; и, как притоки настоящей реки, они текут из далеких-далеких земель, стремятся из-под темных тайников из извести и камня, сквозь густые луга злодеяний и мимо множества искусственно высаженных сучковатых деревьев, на чьих ветвях ветер качает висельников отверженных.

– Я не знаю ни о чем подобном, Пьер. Но мне не нравится город. Как ты думаешь, Пьер, настанет ли когда-нибудь время, когда всю землю вымостят?

– Благодарение Господу, никогда не настанет!

– Эти молчаливые темные провалы ужасны – смотри! Мне кажется, ни за какие сокровища в мире я бы не свернула ни в один из них.

В этот момент левое переднее колесо под днищем кареты резко скрежетнуло.

– Мужайтесь! – закричал Пьер. – Мы на месте! Мы здесь больше не одни, правда: нам навстречу идет путешественник.

– Чу, что это такое? – спросила Дэлли. – Тот резкий звук ножа, скрежещущего по железу? Мы его только что слышали.

– Острый путешественник, – сказал Пьер. – У него стальные пластины на ботинках – какой-нибудь мягкосердечный старший сын, я полагаю.

– Пьер, – сказала Изабелл, – эта тишина неестественна, она пугающая. Леса никогда не бывают столь тихими.

– Видишь ли, камень и известка хранят более глубокие секреты, чем лес или холм, милая Изабелл. Но здесь мы снова поворачиваем; теперь, если я правильно угадываю, еще два поворота, и мы у нужных дверей. Мужайтесь, все будет хорошо; без сомнения, Глен приготовил нам славный ужин. Мужайся, Изабелл. Ну же, будет ли это чай или кофе? Немного хлеба или хрустящие гренки? У нас также будут яйца и, вероятно, холодная курица. – Затем Пьер пробормотал про себя: – Надеюсь, не это все же; к черту все холодные сопоставления! И так слишком много холода в этих мощеных камнях, положенных здесь для утоления голода отощавших нищих. Нет. Я не хочу холодной курицы. – И затем он продолжил вслух: – Но вот мы опять поворачиваем; да, все так, как я думал. Эй, возница! – высовывая голову в окно, – направо! Направо! Он должен быть справа! Первый дом, в котором будут гореть огни, справа!

– Ни одного огонька не видать в окнах, везде светят одни уличные фонари, – отвечал угрюмый голос возницы.

– Тупица! Он проехал его… да, да, умудрился! Но! Но! Стоять; поворачивай назад. Ты проезжал освещенные окна?

– Нигде ни огня, кроме фонарей, – был грубый ответ. – Какой номер дома? Номер? Я не собираюсь колесить по округе всю ночь! Номер дома, спрашиваю вас!

– Я его не знаю, – ответил Пьер. – Но я очень хорошо знаю дом; ты, должно быть, проехал его, повторяю. Ты должен повернуть назад. Ты, конечно, проезжал мимо освещенных окон?

– Тогда, значит, лампы перегорели дотла, нет тут никаких освещенных окон на всей улице; я знаком с городом, старые девы живут туточки, и они все уже давно в постелях; дальше идут одни склады.

– Остановишь ты карету или нет? – закричал Пьер, разгневанный на то, что возница продолжал угрюмо ехать дальше.

– Я подчиняюсь приказам: первый дом, в котором будет гореть свет, и, согласно моим подсчетам, если полагать, что я ничего не знаю о городе, где родился и прожил всю свою жизнь, – нет, но я ж ничего в нем не знаю, – согласно моим подсчетам, первые освещенные окна здесь, на этой улице, будет сторожка караульного… ага, вот и она, прекрасно! Дешевое же пристанище вы себе приискали – и платить за него не надо, и еды там навалом.

Для некоторых характеров, особенно когда их предварительно взволновало какое-то глубокое переживание, пожалуй, нет ничего несноснее, чем грубое, глумливое нахальство привратника, извозчика или наемного кучера – нахальства, кое вскоре торжествует над всяким самообладанием. Проводники и перевозчики худших городских низостей, каковыми большинство из них выступает, в силу своей профессии знакомые со всеми заброшенными убежищами, в самом сердце мучения они занимаются одной из самых торгашеских из всех бесчестных профессий. Лениво дремлющие на козлах своих экипажей и бездельничающие днем, они, словно кошки, становятся зрячими и бессонными в ночной тьме, чувствуют себя как дома на полуночных улицах и пасуют только перед низкими взломщиками, распутниками и развратниками; они часто состоят в лиге активных пособников самых злачных трущоб, так что они равно зорки, и подозревают каждого пассажира, коего они посадили в сумерках, в том, что он распутник или мошенник; это отвратительное племя огров и лодочников Харонов, кои служат взяточничеству и смерти, естественным образом питают кальвинистические взгляды на человечность самого практического свойства и любого человека из низов они держат за подходящую мишень для грубейшего сквернословия и насмешки, и только дорогие пальто да полные карманы денег способны заставить таких шелудивых псов быть любезными. Малейшее нетерпение, любое проявление вспыльчивости, любое острое слово протеста от пассажира в изношенном пальто или любой другой предательский знак нищеты, каким бы мгновенным и косвенным он ни был (ибо в отношении денег они самые проницательные и безошибочные из всех человеческих судей), в таком случае почти наверное соблазнит их на самую несносную насмешку.