Онлайн книга «Черно-белый танец»
|
– Кто? – не понял он. – «Наутилус Помпилиус». Новая группа. Кажется, из Свердловска. Или из Ленинграда. А ты никогда ее не слышал? – Да нет, слышал, – мотнул головой Арсений. – Но только один раз. Она запустила движок и лихо вклинилась в дорожное движение. Количество машин вокруг них поразило Арсения. Из радио приемника донеслась новая песня: Ален Делон, Ален Делон Не пьет одеколон. Ален Делон, Ален Делон пьет двойной бурбон. Москва казалась сейчас Арсению – после пермских лесов, колонии, Соликамска – столицей мира. На него наплывали громадные здания. Вокруг суетились машины. Когда авто тормозило на светофорах, водители-соседи непременно оглядывали через окошко Настю, многие шоферы улыбались или делали приветственные жесты. – Женщина за рулем – в Москве это чудо, – пояснила, нахмурясь Настя. – Не то что в Лондоне или Париже. – А ты была в Париже? – Нет, мне… – она осеклась. Поправилась: – Мне рассказывали. Арсений понял, что она первоначально хотела сказать: «Мне Эжен рассказывал». Они сидели рядом, были наконец вместе – но изо всех сил избегали говорить о главном. Потому что слишком многое для них сейчас было главным: их общий сын, и Настин муж, и Сенины бабушка с дедушкой, и чудесное освобождение Арсения, и его дальнейшая судьба… Впрочем, ехали они недолго. Пронеслись по бульварам, пересекли улицу Горького – и вот Настя уже паркуется у хорошо знакомой кирпичной многоэтажки на Большой Бронной. Охранник в подъезде проводил их любопытным взглядом. – Он на тебя настучит, – сказал в лифте Арсений, уставя глаза в пол. Никуда больше смотреть ему не хотелось. Рядом ослепительная, словно небожительница, Настя, а кругом – зеркала. Они отражали красивую женщину – и небритого заскорузлого хмыря в телогрейке. – Не имеет значения – настучит, или не настучит, – строго сказала Настя. – Женька… и мама… они… они слишком долго заставляли, меня молчать! А теперь – все. Хватит. Она отворила замок и впустила его в квартиру. – Давай, бросай свой сидор. Снимай телогрейку, сапожищи, – проговорила Настя. Она решила взять с ним теперь юмористически командный тон. – И топай в ванну. – Я ненадолго, – пробормотал Арсений. – Вечером в Южнороссийск поеду. – Да-да, – рассеянно согласилась Настя. Если б он в этот момент смотрел бы на нее, то увидел бы, что она закусила губу и глаза ее стали грустно-растерянными. Арсений прошлепал по давно знакомому коридору в ванную. Она показалась ему образцом роскоши и комфорта: зеркала, мягкие полотенца, пузырьки с иноземными надписями. – Вот станок, шампунь, крем для бритья, полотенце, халат, – распорядилась Настя. – Я удаляюсь. …Он вышел через полтора часа – в халате, розовый, благостный. – Садись есть, – без затей пригласила она его. На секунду ему показалось, что не было более трех с половиной лет разлуки. Все выглядело, будто бы они по-прежнему жили вместе в Измайлово: он пришел с работы, а она усаживает его ужинать. Но это ощущение быстро прошло – от мысли, что у нее есть муж. И у них с Настей – есть сын. Сын, которого Арсений ни разу не видел. Настя сидела напротив и внимательно его разглядывала: коротко стриженные волосы. Две жесткие складки у рта. Сильно раздавшиеся плечи. Мощные руки. – Мне надо быстрее все закончить в Москве, – проговорил он, погружая ложку в огненно-красный борщ. – Уеду в Южнороссийск. На глазах у нее выступили слезы. – Тебе нечего делать в Южнороссийске. Он непонимающе глянул на нее. Настя выдохнула и решительно продолжила: – Татьяны Дмитриевны больше нет. Твоя бабушка скончалась. Он уронил ложку. – Умерла? Она умерла? Когда? – Семь месяцев назад. – Почему же ты мне не написала?! Она растерянно пожала плечами. – Не знаю. Я не хотела… Не хотела тебя расстраивать. – Расстраивать! – фыркнул он. Покачал головой. Спросил: – Что с ней было? – Инсульт. Она не мучилась. Смерть, говорят, была мгновенной. – Ты ездила на похороны? – Нет. Я не смогла. У Николеньки ветрянка была… Я ездила к Татьяне Дмитриевне раньше. За полгода до ее смерти. Я всегда хорошо к ней относилась. Ну, ты помнишь. А в этот раз мы с ней просто подружились… Ешь давай, остынет. Он по-лагерному быстро подчинился команде: взял ложку и машинально, не замечая вкуса, принялся хлебать борщ. – Мне написала о ее смерти ее подруга. Такая же старушка, как она. И о похоронах написала. Все прошло нормально. И место на кладбище у Татьяны Дмитриевны хорошее. Рядом с дедом, Николаем Арсеньевичем. Море оттуда видно во все стороны. Они ведь оба любили море… Арсений как автомат продолжал есть. Он не чувствовал вкуса пищи. И не чувствовал даже горечи утраты. Кажется, годы, проведенные в лагере, отбили в нем способность испытывать обычные человеческие чувства: горе, сострадание, жалость. Остались только грубые инстинкты: голод, жажда, страх. – Мне очень жаль, Сеня, – сказала Настя. На щеках Арсения заходили желваки. Он доел борщ, отставил тарелку, произнес: – Значит, все старики умерли. И твои, и мои. Нет, он никак не мог осознать всю тяжесть утраты. Арсений глухо добавил: – И я, наверное, виноват в их смерти. В смерти их всех, – голос звучал бесстрастно. – Но видит бог, я этого не хотел. Она навалила ему в тарелку жареного мяса с картошкой – это блюдо он любил больше всего. Она как чувствовала, что он вернется именно сегодня. Придвинула ему тарелку. Опять села напротив, подперла лицо рукой: ни дать ни взять любящая жена, встречающая мужа после работы. Женщина, которой – как всякой любящей женщине – нравится смотреть, как ее мужчина ест. Только… Только она была не жена ему. – Я знаю, что ты не виноват, – проговорила Настя. – Я всегда знала, что ты ни в чем не виноват. Я в этом ни секунды не сомневалась. А теперь в этом не сомневается никто. – Что ж, – безучастно произнес Арсений. – Я хотел поскорей повидаться с бабушкой. А придется ехать на могилу… – Боюсь, – сказала Настя, – у тебя еще есть проблемы. Там, в Южнороссийске. Мне соседка Татьяны Дмитриевны написала. Вроде бы квартиру твоих бабули и дедули отобрали. В пользу государства. Ведь ты там не прописан. И никто теперь не прописан. – А где я был прописан? – Арсений наморщил лоб, мучительно вспоминая. Он многое забыл о вольной жизни. И о такой бюрократической тонкости, как прописка, – тоже. |