Книга Исключительные, страница 40. Автор книги Мег Вулицер

– Итан, что мы делаем?

– Ничего, – ответил он. – Это был ностальгический поцелуй. Окрашенный в сепию. Такой поцелуй, когда люди… одеты в цилиндры… а дети катают обручи по улице и сосут леденцы.

– Точно, – выдавила она из себя, улыбнувшись.

Жюль заметила, что на кровати Гудмен, похоже, хочет проглотить Кэти, вобрать ее в себя. Но подобной бурной активности не происходило между Эш и Джоной, которые продолжали целоваться, как две тождественные птицы на ветке, сообща передающие червяка туда-сюда, из клюва в клюв.

– С Новым годом, Жюль Великая, – сказал Итан Фигмен, глядя ей в глаза.

– Я не великая, – возразила она.

– А я думаю – да.

– Почему? – не удержалась Жюль от вопроса. Она не напрашивалась на комплименты, а просто хотела понять.

– Просто ты очень естественная, – ответил он, пожав плечами. – Не такая нервная, как некоторые девчонки – те, что постоянно следят за фигурой или делают вид, будто они чуть глупее парней. Ты честолюбивая, сообразительная, ты такая забавная, ты настоящий друг. И, конечно, ты очаровательна.

Он снова обнял ее – прекрасно понимая: хотя подобные моменты – странные моменты – могут время от времени возникать, все равно ничего сексуального или хотя бы романтического между ними никогда не произойдет. Они друзья, просто друзья, хотя дружба очень многое значит.

– Я на самом деле не великая, – настаивала она. – Во мне нет никакого величия.

– А, по-моему, есть. Просто оно не напоказ, и мне это нравится. Но тебе надо делиться им и с другими, – сказал Итан. – Не только со мной.

– Хотя, – добавил он через мгновенье охрипшим голосом, затем прочистив горло, – когда его увидят, в тебя сразу вцепятся, и мне будет грустно.

Жюль не была ни красивой, ни чувственной. Почему же он так верен ей и своему представлению о ней? Его преданность рождала в ней желание быть лучше, чем она есть на самом деле: умнее, веселее, с более широким кругозором. Будь лучше, строго велела она себе. Будь хорошей, как он.

Чуть позже Жюль и Итан приготовились ко сну, лежа рядом в берлоге Вулфов на белом ковре, по-видимому, сделанном из собачьей шерсти. Большой аквариум отбрасывал пузырящийся тусклый свет на книги, выстроенные по всем четырем стенам. Имена авторов подтверждали, что в этом доме живут вдумчивые, интеллигентные, современные люди, читающие Мейлера, Апдайка, Стайрона, Дидион. Жюль могла бы шепнуть Итану, что очень счастлива сейчас, но это звучало бы как поддразнивание. Она лежала рядом с ним, улыбаясь, и ему пришлось сказать:

– Что тут веселого? Смеешься надо мной?

– Нет, конечно, нет. Просто мне хорошо, – осторожно сказала она.

– Стариковское слово, – отозвался Итан. – Может быть, ты его употребила, потому что примеряешься к старости.

– Может быть.

– Тысяча девятьсот семьдесят пятый. Разве эта цифра не выглядит чрезвычайно старой? Тысяча девятьсот семьдесят четвертый уже к ней подталкивал. А мне нравился семьдесят второй, вот он для меня в самый раз. На вопрос, какой сейчас год, по-моему, всегда надо отвечать: Тысяча девятьсот семьдесят второй. Джордж Макговерн, помнишь его? – он вздохнул. – Старину Джорджа?

– Помню ли я его? Я не совсем тупая, Итан.

– Просто он пришел и ушел. Мы его выдвинули, как идиоты, и нас еще и побили, а потом прошло время. Все на свете, – запальчиво произнес он, – будет все дальше и дальше отходить от того, что выглядит привычным для нас. Я где-то прочитал, что большинство по-настоящему сильных чувств, что ты когда-либо испытаешь, возникает примерно в нашем возрасте. А все, что придет потом, будет казаться все более и более разбавленным, приносить все больше и больше разочарования.

– Ну не говори так. Быть этого не может, – возразила Жюль. – Мы еще даже ничего не сделали. Вообще ничего.

– Знаю.

Оба притихли и загрустили, размышляя об этом.

– Но ты хотя бы начинаешь, – сказала Жюль. – Журнал Parade так считает.

– Я правда ничего не сделал, если говорить об опыте, – ответил он. – Жизненном опыте.

– Ага, опыте, как у Гудмена? – спросила Жюль, стараясь придать своему голосу пренебрежительный оттенок, как будто те чувства, которые они с Итаном испытывают в своей платонической дружбе, гораздо выше физических удовольствий, которые Гудмен регулярно получает от Кэти Киплинджер и дарит ей. Ее губы на его ухе. Ее ноги танцовщицы, раздвигающиеся, чтобы его пенис мог точно попасть в дырочку.

– Да-да, конечно, секс и прочее. Эмоциональные вещи, – сказал Гудмен. – Мрачные, мрачные нравы.

– Из всех моих знакомых тебя меньше всего можно назвать мрачным, – сказала Жюль.

Итан глубок, тревожен, но он как-то бодро приспосабливается к любой ситуации.

– А почему девушкам всегда нужен кто-нибудь мрачный и унылый? – спросил Итан. – Я вижу унылого человека в твоем будущем. Человека и впрямь несчастного.

– Неужели?

– Да. А я тем временем буду сидеть дома с пустым холодильником и своими мультяшками, оплакивая разгром демократов в семьдесят втором году. Пожалуйста, присылай мне открытки из внешнего мира, – попросил Итан. – Отправляй их по почте туда, где я проведу остаток своей одинокой жизни.

– И где же это будет?

– Ты просто посылай открытки по адресу: Итану Фигмену, Дуплистое Дерево номер шесть, Белкнап, Массачусетс, ноль один двести шестьдесят три.

– Красиво звучит, – ответила Жюль, живо представив себе, как Итан в своем дупле греет себе чай на огне, облаченный в стеганый атласный халат с малиновым отливом. В этом образе он превратился в некоего мохнатого лесного зверя из книги К. С. Льюиса, все же сохранив характерные черты лица Итана.

– А что, если дела не наладятся? – спросил Итан. – Об этом я и правда никогда не думал. В «Лесном духе» я всегда был таким, знаешь, странным на вид анимационным малым, веселым толстячком, крутящим косяки, а все остальные понимали, что дела мои, в общем, хреновые. Да я и сам это знал. Смотришь вечерние новости, сидишь с папашей перед телевизором, поедаешь бифарони. Но мы с тобой и все наши знакомые – мы были слишком юными, чтобы различать детали. Сонгми, вся эта фигня. Нас как бы потеряли из виду.

– Точно.

Жюль едва ли приходило в голову, что другие люди не потерялись из виду. Она не знала, каково это – попасть в настоящую драму. Делать что-то важное. Быть храбрым. Храбрость – до чего же невообразимая мысль.

– Не могу решить, хорошо это или плохо, – сказал он. – Определенно хорошо в той части, что мы остались в живых. Я не умер бессмысленной смертью в Ханое – наверняка же мог бы случайно выстрелить в себя из своего эм шестнадцать. С другой стороны, плохо, что мы лишились опыта. Понимаешь, о чем я? – спросил Итан, вдруг приподнявшись в темной берлоге. К его волосам прилипли пушинки от ковра, словно налет снега, упавшего туда, когда он на мгновенье высунул голову из Дуплистого Дерева номер шесть, чтобы посмотреть, какая погода на улице.