Книга 7 способов соврать, страница 23 – Райли Редгейт

– Поносишь свою сестру. Блеск, – парирую я, инстинктивно давая ей отпор.

– После ухода мамы она обозлена на весь свет, – вспылила Оливия. – И вообще проблемы моей семьи – не твое дело.

Я молчу.

– Черт. Я не хотела срываться на тебе, – говорит Оливия. – Просто… она очень странная в последнее время, но…

– Да ладно, чего уж там… – Я потираю лоб.

– Я только собиралась сказать, что ты ее не знаешь, а с ней трудно найти общий язык.

– Понятно, – с трудом выдавливаю я, вдруг осознав, что я ни разу не общался с Кэт Скотт, хотя мы сто лет учимся в одной школе.

Очевидно, потому, что она по натуре молчунья. В фильмах и книгах подобных людей наделяют ореолом романтичности – «О, они такие загадочные». В моем представлении это совсем не так. Я считаю: «Ладно, не хочешь разговаривать, дело твое. Раз отказываешься со мной общаться, я навязываться не стану».

– Ты извини, ладно? – говорю я. – Я постоянно… несу чушь, когда…

Предложение закончить не могу. Мысли путаются в голове. Боже, что же такого особенного в этой девчонке, что при общении с ней я теряю дар речи?

Через секунду Оливия приходит ко мне на помощь:

– Да я тоже хороша – вспылила. Так что…

Я ищу подходящие слова, но рассказ о ее семье действует как преграда, отвлекая мое внимание. Мама их бросила. С тех пор они с сестрой не в ладах. Я сохну по Оливии многие годы, и мне казалось, что я знаю о ней все… Интересно, почему? Потому что мы вместе посещаем несколько дисциплин. Потому что, как и все остальные, я знаю, с кем она спит. Сейчас, правда, представляя ее голубые глаза, я начинаю подозревать, что в их глубине таится множество мыслей, целая история прошлых лет. Почему мне понадобилось так много времени, чтобы увидеть в ней личность с сотней граней, из которых мне известна, дай бог, одна? Куда проще было смотреть на нее как на идеальную куклу.

Потом мое внимание отвлекает зычный крик, прорвавшийся через дверь.

– …замолчи!

Я морщусь, спеша прикрыть рукой динамик, но Оливия уже спрашивает:

– Что там у тебя происходит?

– Родители, – отвечаю я, потому что сказать правду проще, чем солгать.

– Не слабо. В такой поздний час… – замечает она, и я вздыхаю.

Жалость Оливии мне не нужна, но я хочу, чтобы она знала: я понимаю, каково это – приходить домой, где ты не находишь покоя. Поэтому, пожимая плечами, я говорю:

– Они так собачатся с тех пор, как мне исполнилось, наверно, лет десять. С переменным успехом. Поэтому я… Надеюсь, она отойдет. Надеюсь, у вас с ней все образуется. Потому что от такого дурдома крыша едет. Понимаешь, да?

Оливия долго молчит и наконец отвечает, растягивая слова:

– Да, понимаю. Приходишь из школы усталая как собака, вымотаешься за день, а дома до жути тягостная атмосфера… Не знаю, чем я провинилась. Думаю, думаю, уже голову всю сломала.

– Скорее всего, ты ни в чем не виновата, – говорю я.

– Что?

– Мои родители всегда злятся, потому что они несчастны.

Молчание. Я думал, это будет трудно произнести, но слова легко слетели с языка, скатились, как капли воды, не встретив ни малейшего сопротивления. Я смотрю на стену своей комнаты, а мой голос продолжает звучать сам по себе, бесшабашно, бездумно:

– Мама считает, что здесь, в этом заштатном канзасском городишке, она похоронила свой престижный диплом, а все блага достаются отцу: И ты еще жалуешься? И это я никак изменить не могу, что бы ни делал. То же самое с твоей сестрой. Если я правильно понимаю, она переживает какую-то личную трагедию, и, пока не разберется в себе, она не станет относиться к тебе как… не знаю… по-человечески.

Глянув на подоконник, я вижу, что окурок тлеет в пепельнице. Тушу его, ничуть не злясь из-за того, что половина пропала впустую, ведь у нас, черт побери, такой откровенный разговор! Напряженный, я сижу на краешке стула, ожидая ее ответа.

– А что окончила твоя мама? – спрашивает Оливия.

– Йельский университет, – отвечаю я. – Она биолог.

– И как ты реагируешь на скандалы? – интересуется она.

– Да как тебе сказать… – я ищу толковый ответ, но ничего внятного на ум не приходит. – Не обращаю внимания. Живу, и все.

– И не пытаешься их урезонить? – спрашивает Оливия.

– Не-а. Последний раз пытался в девятом классе. Теперь вмешиваюсь только в том случае, если их ор пугает Расселла.

– Это твой младший брат? – уточняет Оливия.

– Да. Он лучше, чем вся наша семья вместе взятая.

Я слушаю ее молчание в трубке, подставляя лицо потокам свежего воздуха. Давно я ни с кем так не разговаривал, и что-то в моем сердце пробуждается, хочется приподнять поникшую голову.

– А что… э-э-э… происходит с твоей сестрой? – спрашиваю я.

– Прогуливает уроки, дома не выходит из своей комнаты и огрызается всякий раз, когда я к ней обращаюсь. Это все равно что жить с… даже не знаю… с венериной мухоловкой ^[34]. С огромной разъяренной венериной мухоловкой, – Оливия смеется, но почти сразу же умолкает.

Не зная, что сказать, я шевелю пальцами, по очереди отрывая их от нагревшегося пластикового корпуса своего телефона.

– Это очень тяжело, – продолжает она, – ведь мы обе пытаемся совладать с одним и тем же. А она ведет себя так, будто горе у нее одной. О маме мы никогда не говорим, вообще никогда. А мне так хочется, чтобы Кэт мне открылась. Боже, никогда не думала, что это скажу, но я скучаю по средней школе.

– Вернуться в счастливое время – вполне логичное желание.

Оливия молчит – кажется, она согласна. Что до меня, я готов аж в начальную школу вернуться, в ту пору, когда у родителей еще не было столько морщин на лбу.

– А вообще-то, ну ее, среднюю школу, – добавляю я со смехом.

Тишина оседает плавно, как пепел.

– Странно, – произносит Оливия.

– Да, – соглашаюсь я, а она говорит:

– Извини, что испортила тебе вечер…

– Ты не…

– Давай просто…

– Да, – говорю я. – В субботу? У меня дома? Я за тобой заеду.

– Да, конечно. Я пришлю тебе свой адрес, и… да, хорошо.

Голос у нее неуверенный, напряженный, полнится каким-то непонятным волнением, которое я тоже чувствую. Я представляю ее затуманенный взгляд, длинные темные волосы, падающие на плечи. И чуть испуган тем, что она не выдумка, не кукла, а живой человек, которого завтра я увижу в школе. Как я поведу себя, встретившись с ней взглядом после сегодняшнего разговора? Дураком себя выставлю, да? Сегодняшняя легкость исчезнет, и я, как обычно, буду мямлить от смущения?