Книга Последний очевидец, страница 148 – Василий Шульгин

Вошел человек, явственно молодой для генерала. Одет он был в грубую солдатскую шинель, но с генеральскими погонами, широкую ему в плечах. Шашка, не сабля, была на нем, пропущенная, как полагается, под погон. Он сделал общий поклон присутствующим. Энно предложил ему сесть. И снова повторил в его присутствии то, что говорил раньше.

Сущность слов Энно состояла в том, что при безвластии в Одессе надо сконцентрировать власть в одних руках, а именно — в руках генерала Гришина-Алмазова.

Генерал Гришин-Алмазов, держа шашку между колен, обвел твердыми глазами растерявшихся и спросил:

— А все ли будут мне повиноваться?

Растерявшиеся ничего не сказали, ног сделали вид, что будут повиноваться.

На этом собрание закончилось. Гришин-Алмазов стал диктатором в Одессе. Я увел его в свой номер. Там он сказал:

— Ну, теперь мы посмотрим!

И, схватив кресло, сломал его.

Как я ни был печален, я улыбнулся.

— Александр Македонский был великий человек, но зачем же стулья ломать?

(Это из Гоголя, кажется.)

* * *

Сейчас на некоторое время я лишен возможности пользоваться точными справками, так что мои воспоминания опять становятся световыми пятнами.

* * *

За несколько дней до того как Гришин-Алмазов стал диктатором в Одессе, небольшие отряды Добровольческой армии севернее Одессы были разбиты большевиками. Они бежали и в Одесском порту захватили корабль «Саратов», и собирались уходить в Крым. К этим саратовцам явился новоиспеченный диктатор и сказал:

— Я назначен консулом Энно и представителем Деникина в Одессе Шульгиным главным начальником военных отрядов Добровольческой армии. Потрудитесь мне повиноваться.

Тут для меня впервые обозначилась магическая повелительная сила Гришина-Алмазова. Повелевать — это дар Божий. Саратовцы подчинились. Диктатор в течение нескольких дней учил их, как простых солдат, умению повиноваться. Отшлифовав их таким образом, он бросил их в бой.

Против кого? Против большевиков, украинцев и примыкавших к ним, которые захватили Одессу, и в частности — «французскую зону», примыкавшую к гостинице, где жил консул Энно.

Саратовцы дрались прекрасно, но были малочисленны. К концу дня Гришин-Алмазов пришел ко мне:

— Формально мы победили, но потери есть. Если мы продержимся ночь, за завтрашний день я не ручаюсь.

В это время явился адъютант Гришина-Алмазова, который был при нем неотлучно, кроме времени, когда сидел на гауптвахте.

— Ваше превосходительство, там один офицер, очень взволнованный, добивается увидеть вас немедленно.

— Просите.

Вошел офицер, действительно совершенно, как у нас говорят, «расхристоченный». Он махал руками в воздухе, поддерживая «расхристанные» слова.

— Ваше превосходительство! Мы окружены со всех сторон. Противник дал нам для сдачи десять минут.

Гришин-Алмазов холодно смотрел на взволнованного офицера. И сказал спокойно:

— Отчего вы так волнуетесь, поручик?

И вслед за этим загремел:

— Что это, доклад или истерика? Потрудитесь прийти в себя!

Это подействовало. Руки и ноги поручика успокоились, и он повторил уже без истерики то, что сказал раньше.

И Гришин-Алмазов успокоился и сказал:

— Вы говорите, что окружены со всех сторон. Но как же вы прорвались? Вот что. Возвращайтесь к пославшему вас полковнику и скажите вашему начальнику: «Генерал Гришин-Алмазов, выслушав, что противник дал вам для сдачи десять минут, приказал: дать противнику для сдачи пять минут».

— Ваше превосходительство!

— Ступайте.

Поручик повернулся по-военному и пошел.

Я повторил вроде поручика:

— И что вы делаете, Алексей Николаевич?

Он ответил:

— Другого я ничего не мог сделать. У меня нет ни одного человека в резерве, кроме моего адъютанта. Я послал им порцию дерзости. Я хорошо изучил психику гражданской войны. «Дерзким» Бог помогает.

* * *

После некоторой паузы он повторил:

— Формально мы победили, если мы продержимся ночь, за утро я не ручаюсь. А теперь пишите.

— Что?

— Приказ номер один.

— И что писать в этом приказе?

— Я поставил себя в полное подчинение генералу Деникину. Я умею не только приказывать, но и повиноваться. Пишите так, как написал бы Деникин, если бы он был здесь. Заявляю вам, что отныне вы моя «деникинская совесть». Ухожу, чтобы вам не мешать.

Он ушел, я стал писать приказ номер один. Не думаю, чтобы Деникин так написал. Приказы того времени и в таких обстоятельствах обыкновенно начинались словами: «Запрещается». Я, ощутив в себе тоже какую-то порцию дерзости, написал: «Разрешается». Разрешается ходить по улицам днем и ночью. Когда возвратившийся Гришин-Алмазов прочел это, он посмотрел на меня вопросительно. Я сказал: «Это звучит гордо». Но ни один разумный человек не будет гулять по Одессе ночью — убьют и ограбят.

— Ну хорошо, дальше.

— Разрешается днем устраивать общественные собрания, где будут обсуждаться гражданами все важные дела, но в закрытых помещениях. Публичные митинги запрещены.

Гришин-Алмазов сказал:

— Наконец вы что-то запретили.

— Дальше опять будет либеральная политика. «Печать свободна».

— Да они Бог знает что будут писать.

— Не будут. Будут бояться. Назначьте несколько дельных офицеров в качестве необязательных цензоров. И они будут очень рады.

В это время обсуждение приказа номер один было прервано. Явился адъютант Гришина-Алмазова.

— Разрешите доложить.

— Докладывайте.

— По телефону звонят, что противник, которому было дано пять минут для сдачи, сдался.

Надо было видеть лицо адъютанта. Он смотрел на своего генерала как на чудо. И в нем действительно было что-то чудесное. Он сказал радостно, но спокойно:

— Я хорошо изучил психику гражданской войны.

* * *

Тут это световое пятно кончено. Другое? Фактически французская интервенция на юге России началась. В Одесский порт прибыли французские суда с небольшим числом французской пехоты. Во главе их стоял французский генерал Бориус. Они познакомились в моем присутствии. Я представил Гришину-Алмазову Бориуса, который сказал, кажется по поводу украинствующих:

— Ваши друзья — наши друзья. Но мы драться не будем.

На это Гришин-Алмазов ответил:

— На это мы и не рассчитываем. Драться будем мы.