Книга Москва и Россия в эпоху Петра I, страница 34 – Михаил Вострышев

– Точно, матушка, время нет!

Гордон сказал, махнул рукой, железные двери завизжали, и Авдотья Петровна уже висела на шее Алексея: он первый попался ей на пути. Злодеи по невольному чувству, услышав голос матери, встали. Смертная бледность покрыла их страшные лица, слез не было – они давно уже разучились плакать.

Несколько времени продолжалась немая встреча. Отступив и держа сына за плечи, старуха старалась всмотреться в лицо и спросила едва слышно:

– Алексей, ты ли?

В ответ ни слова.

– Семен! Семен!

И старуха обвила руки около старшего, и раздались рыдания, и полились слезы.

– Сережа?

И третий изверг был в объятиях несчастной. Но они не чувствовали сладости свидания, горечи раскаяния. Один ужас вселяло в них присутствие грозного ангела, пришедшего казнить их небесным оружием. Они молчали.

Гордон был тронут. Но свидание было слишком продолжительно, и Гордон, отворачиваясь, чтобы скрыть слезу, дурно украшающую воинственное лицо, сказал:

– Ну, матушка, надо кончить… Которого?

– Которого?! – закричала она, опомнилась и неописанный ужас разлился по старому челу. – Которого! Которого!..

Вопрос как будто постепенно возрастал в душе несчастной старухи. С ним рос и ужас.

– Семена! Семена! – закричала она и снова бросилась обнимать его. – Первенец ты мой. Отец в поход пошел, как ты родился. Ты был при мне, и мужа тобой поминала, и Богу при тебе молилась, и сна не знала у твоей колыбели…

– Ну, так Семена! – сказал Гордон.

– Нет-нет, постойте! А Сережа? А Алеша? Чем виноваты, что не первенцы? А уж как я любила Сережу! И какой умница был! Лучше бы мне добрых людей послушать, в приказ его отдать, чтобы дьяки письму учили. И он-то меня больше всех любил. Бывало в церковь… Те пойдут или нет, а Сережа всегда удосужится. На рынок – тоже. К соседям кто проведет, кто за старухой придет?.. Сережа! Не было ни у кого в околице другого такого Сережи…

– Ну, так Сережу!

– Алешенька, голубчик мой! И отец тебя благословить не успел – за месяц до родов отошел. И уж плакала я с тобой и над тобой!.. Не отдам я тебя, Алешенька, будь покоен, ты мое последнее ненаглядное дитятко. Уж вместе нам и умирать!

– Да решай же, старуха! – нетвердым голосом сказал Гордон.

– Боярин! Не могу, не могу, боярин! Видит Бог, не могу. Пусти к государю, пусти к нашему солнышку. Что они ему! У него столько народу, пусть мне детей отдаст. Пусти!

Стрельцы

Старуха рвалась к дверям.

– Нельзя! – сказал Гордон. – Одного и скорей, а то я сам буду выбирать.

– Одного! Одного!.. И скорей! А то и этого, пожалуй, отымут! Сеня мой, Сережа, Алеша!

И старуха металась от одного к другому, обнимала, целовала, но решиться не могла.

Любовь матери как благодать проникает в души самые черные, и Алексей не выдержал, глядя на свою старуху. Долго он боролся с сердцем, наконец, громко заплакал, и как будто все условились: старуха, Гордон, немецкие ратники, Семен и Сережа разом зарыдали.

Услышав плач генерала, чуткая мать уже стояла перед ним на коленях и жалобно стонала:

– Умилосердись!

– Нет, я не могу, матушка. Если бы я был государем, ни одного бы не простил. Милость велика, и я буду все кончить. Жребий!

Бросили жребий – три камня. Гордон сделал насечки на каждом, положил их в свою шляпу и, подавая старухе, сказал:

– Вынимай.

Старуха вынимала камень с выражением странной надежды: ей казалось, что Бог поможет ей вынуть всех трех… Вынула, вскрикнула: «Алексей!» и упала без чувств.

– Уходи, Порох, – сказал Семен, – да мать возьми. Не то очнется, опять ударится в слезы; чего доброго, умрет.

Гордон приказал вынести старуху на чистый воздух и не впускать в темницу. С Алексея, между тем, снимали цепи, распиливали кандалы на ногах. Мрачный, он молчал – не радовался, не глядел на братьев.

– Что, Порох? – сказал Семен. – Веселое дело: воля?

– Поменяемся, Сова. Ей-ей, даром волю уступлю.

– Спасибо. Приходи на Лобное проститься.

– Ох, кабы не матушка!.. Божья страха ради иду. Знаешь, как ее голос услышал, так мороз по коже повело. Что мне без вас на воле?.. Да ей нужно: старость пришла. А умрет, на себя же руки наложу.

– Брат! А, брат! – сказал Сергей. – А что матушка говорила, как мы дома-то еще были?

– То-то и мне на ум пришло.

– Обмолвился, братцы! Простите! Стану без вас горе мыкать, пока самого не уходят.

– Ну, прощай, Порох! До свидания!

– Как бы поскорее!

Обнялись, и Алексей вышел на монастырь.

6

Погода была осенняя, пасмурная; мелкий дождик сыпался густой сеткой. Кругом грязь, только по дорожкам, мощеным камнем, кое-как можно было пробираться. Гордон велел нести старуху подальше от темницы. Алексей не говорил ни слова, только оглядывался, а иногда и прислушивался: не зовут ли братья, не хотят ли какого совета дать. Вдруг старуха очнулась, встала на ноги. Опомнившись, она снова принялась плакать и просить Гордона о допущении к царю. Неумолимый Гордон отвечал по-прежнему и торопил идти старуху дальше. Достигли ворот. Авдотья Петровна еле ноги передвигала, Алексей поддерживал старуху.

– Пропускай! – сказал Гордон потешному, стоявшему у ворот на страже.

– Митька! – заревел нечеловеческим голосом Алексей.

Старуха чуть не повалилась, так быстро он вырвал руку, которой поддерживал мать, и стал шарить около себя. По движениям было заметно, что он искал оружия. Злоба и ярость пылали во всех чертах злодея, зубы стучали.

– Нарядили чучелу! – кричал он. – Я те сведу со света!

Ни Гордон, ни старуха не могли понять причины его бешенства. Но потешный был Дмитрий Мельнов, стрелец, который вместе с Феоктистовым уведомил государя о намерениях Шакловитого. Царь, кроме других наград, перевел обоих в потешную роту.

– Что с тобой, Алеша? – заботливо спросила Авдотья Петровна.

Алексей кинулся к ней и стал ее обшаривать, говоря: «Нет ли, матушка, у тебя?.. Нет! Так я и без ножа слажу…» – и бросился на Мельнова. Ноги изменили злодею на влажной мостовой, он опрокинулся, голова ударилась об острый камень, и дух вон…

Все остолбенели. Никто, даже старуха, не хотели подать помощи мертвому. Не потому, что уже было поздно: нет, другое чувство говорило во всех свидетелях этого страшного случая. Несчастная мать, как будто свыше пораженная неописанным ужасом, выпрямилась и бодро, без слез, безмолвная долго стояла над мертвецом. Медленно рука ее отделялась от груди и останавливалась, как будто указывая на труп злодея.