Книга Москва и Россия в эпоху Петра I, страница 92 – Михаил Вострышев

– Есть? – задавал серьезно свой обычный ежедневный вопрос князь.

– Уж я не достану, кто и достанет, – получал он обычный и такой же неизменный ответ.

Затем приходил толстый майор-немец с красным, широким, добродушным лицом и с желтыми кудрями, и тоже ставил на стол штоф.

– Есть? – спрашивал князь.

– Москателен вейн, – широко и глупо улыбаясь, отвечал немец.

Третьим являлся обыкновенно Григорий Машлыкин или кто-нибудь другой и точно так же, как Ефрем, не снимая папахи, отвернув полу кафтана, извлекал бутылку.

– Померанцевая, заморская! – торжественно говорил он, ставя ее на стол.

– Знатно! – тем же тоном отвечал князь.

И так один за другим являлись остальные старшины и офицеры, и каждый обыкновенно приносил по бутылке с вином или водкой. Изба, пропитанная винным запахом уже с первого дня приезда Долгорукого, тотчас наполнялась табачным дымом и винными испарениями. После первых трех рюмок наступало веселое оживление, все начинали разом говорить, смеяться без причины, расстегивали и даже совсем скидали верхнее платье. Первый пример подавал сам князь, который сильно потел и всегда сидел в одной рубахе.

– Григорий! Чеколаду хочешь?! – громко и весело кричал Долгорукий, обращаясь к Машлыкину.

– Чаво-о?

– Чеколаду! Мне из Петербурга связку целую прислали.

– А это что за штука?

– Штука, брат, занятная! Вроде кофею или…

– Тьфу!.. – ожесточенно плевал Машлыкин, отворачиваясь в сторону. – На кой она мне идол? Кофей на семи соборах проклят!

Князь заливался раскатистым довольным хохотом. Ему вторил немец-майор, а за ним и все остальные. Все смеялись, не зная чему, но всем было просто очень весело. А чарка еще несколько раз обходила стол кругом.

В станичной избе 8 октября происходила такая же обычная пирушка. К девяти часам вечера все были уже значительно нагружены, все были веселы, все шумели. Ефрем Петров, сбив на затылок папаху и нагнувшись к князю, говорил:

– Ты попроси меня – в одну минуту оборудую!

– Ну?! А есть? – с блестящими глазами спросил князь.

– Насчет баб?! Господи Боже мой! Чего больше! Тут зараз нет, а я знаю, где есть. В Старом Айдаре аль в Закатном надо искать. Там по этой части – стога.

– О?!

Долгорукий поднялся с места и протянул Ефрему руку.

В это время с улицы донеслись стройные и плавные звуки песни. Один голос – густой, немного надтреснутый, какой бывает у людей, большую часть времени проводящих на открытом воздухе или у пьющих, – вел ровную низкую ноту. Другой – резкий и высокий, но гибкий грудной подголосок – заливался красивыми и причудливыми переливами, то удаляясь и замирая, то поднимаясь и звеня на высочайшей ноте.

– Кто это? – с удивлением вслушиваясь, спросил Долгорукий. – Солдаты?

Он ни разу за все два месяца не слышал ночью песни в Шульгинском городке. Днем же иногда пели солдаты.

– Какие солдаты?! Наша казацкая песня, – с оттенком досады в голосе сказал Машлыкин.

Он до страсти любил слушать и петь свои казачьи песни.

– А играют знатно! Ну-ка, заверни их, Ефрем, – сказал князь.

Ефрем вышел на майдан. Он довольно долго оставался там и, наконец, возвратился, ведя за собой двух человек. Один из них был Кондратий Булавин, другой – Илья Гуляк. Оба, войдя в станичную избу, отыскали сначала глазами икону и довольно долго, по-раскольничьи молились на нее.

– Пир да веселье вашему сиятельству и всем председящим! – помолившись и кланяясь низким почтительным поклоном, громко сказал Булавин.

Илья Гуляк молча поклонился вместе с ним.

– Здорово! Кто ты есть, какой человек? – строго насупившись, спросил Долгорукий.

– Кондратий Афанасьев сын Булавин, атаман Бахмутского городка.

– А, Булавин? Слыхал, брат, слыхал! – заговорил вдруг весело Долгорукий. – Ведь это ты полковнику Шидловскому да Горчакову носы-то утирал?

– Это точно… Было дело.

– Молодец! Хвалю!.. Слыхал, слыхал! И варницы соляные у казны отбил?.. А ты, брат, того… разбойник. А молодец! Право, молодец!..

– Не побрезгуй, ваше сиятельство, на угощение. Ежели милость твоя будет, – заговорил, перебивая князя, Булавин и вынул из кармана бутылку вина.

– Вот люблю за обычай! Славный ты парень! – воскликнул совсем весело и одобрительно князь. – А это что? И ты?.. Знатно! – прибавил он, увидев, что и Гуляк молча достал из кармана бутылку и поставил ее на стол.

– Ефрем, наливай! – крикнул в восторге князь. – Садись, ребята!

И опять пошла гулять кругом чарка. Табачный дым, духота и жара постепенно усиливались и кружили головы уже опьяневшим старшинам и офицерам. Через полчаса князь, весь красный и вспотевший, смотря на всех пьяными счастливыми глазами, попросил Булавина спеть ту песню, которую он пел на улице. Булавин все отказывался, говоря:

– У нас ведь песни-то какие! Может, вашей милости и не по нраву…

– Валяй! Чего там! – кричал во все горло князь.

Майор-немец, сидевший в конце стола возле князя, заснул, положив на стол свою лохматую голову. Князь сильно толкнул его кулаком в плечо, и он, покачнувшись и потеряв равновесие, медленно и грузно свалился на пол, но не проснулся. Панкрат, денщик князя, с трудом оттащил его за ноги в угол. Машлыкин, забившись в дальний угол, где он всегда обыкновенно садился, тоже дремал. Младшие офицеры и один старшина ушли на свои квартиры. Ефрем Петров запевал тонким фальшивым голосом песню и бросал на первых же порах со словами: «Нет! Нагустил!»

– Либо уж сказать одну? – обратился Булавин к Гуляку.

– Как знаешь, – ответил Гуляк и кашлянул в руку, готовясь петь.

– Ой, да чем наша славная земелюшка распахана, – облокотившись на стол и глядя вниз, запел Булавин своим густым сильным басом и махнул рукой Гуляку.

Тот подхватил, и те самые плавные и тоскливые звуки, которые слышались прежде с улицы, полились теперь и заполнили собою всю избу. Задремавший Григорий Машлыкин вдруг встрепенулся, вышел из своего угла к столу и стал помахивать плавно руками, умильно и счастливо глядя на певцов. Долгорукий опустил голову и, задумавшись, слушал внимательно эту незнакомую ему, горькую песню. Какое-то безотчетно грустное настроение овладело им. Песня говорила:

– А песня, брат, знатная! – сказал князь, когда Булавин и Гуляк кончили петь. Только ты извини меня, брат Кондратий… Как тебя там по батюшке-то?