Онлайн книга «На этом свете»
|
– Погляди на него: салажонок, а сказки рассказывает. Сказки, Митенька, взрослым оставь, – Осоргин снова улыбался. – Топай, сказитель. Молодой человек откланялся, Осоргины двинулись дальше по тропинке. – Вот бы все так любили родную речь, как этот мальчик. Глядишь, революции бы не было. Вечерело стремительно, как всегда по осени в этих краях. После встречи с юношей Осоргин вдруг стал рассеян и задумчив. Они вышли на дорогу, ведущую на Муксалму. Темень, живущая в глубине леса, наступала тихо и монотонно. Редкие звуки – треск сухой ветки, всхлип птицы, шорох листьев – будили древние лесные силы, дремавшие до поры до времени. Природа колдовала звуками, редкие порывы ветерка доносили напевы волхвов, сплетались в единой пляске великие духи созидания и разрушения; природа протыкала душу сосновой иглой и твердила: всё в тебе и всё сейчас! И не было на всем белом свете ничего важнее и проще этих слов. Свернув на тропинку к Иисусовой пустыни, они вышли к озеру, спустились на каменистый берег. Лина присела, зачерпнула горсть воды, замерев на секунду, наблюдая, как влага стекает меж пальцев. – Холодная. Обернувшись, вдруг увидела, что муж присел на корточки и обхватил голову руками, крепко сжимая пальцами череп. – Господи, что с тобой… Георгий Михайлович вскинул голову и посмотрел на жену виноватым, тоскливым взглядом загнанного коня. Выражение глаз было секундным, почти незаметным в сгустившейся темноте. – Все в порядке, голова закружилась… – Скоро совсем стемнеет, пойдем домой. Это «домой» рассекло воздух, как порванная струна. Облезлая лишайная кошка пробежала между ними. Напряжение росло без видимых причин, но с каждой минутой ощущалось все явственнее; муж и жена вязли в нем, как осы в арбузе, трепыхали крыльями и не могли выбраться. Ужинали молча. – Скажи, я постарела, да? – Что? – Осоргин удивленно вскинул брови. – Я некрасивая? Скажи, что я некрасивая. – Глупости, Линочка… – Нет, скажи. Женщина не плакала, но ее вопросительные интонации били наотмашь сильнее слез. – Я устала жить все эти годы, дико устала. Я знаю, не ты в этом виноват… Но у меня не получается жить. Все ясно и просто: есть завтрашний день, есть дети, есть ты. А меня почему-то нет: выпала, как монета из кармана… Почему это с нами происходит? – Я люблю тебя, Лина, – Осоргин смотрел прямо, внимательно. – Жили ведь, как люди, всё делали правильно, любили ребенка, землю, почитали родителей, были верны друг другу, не лгали, не предавали. И вдруг оказалось, что всего этого недостаточно для счастья! – Счастье не во времени, не в пространстве. – А в чем? – Я не знаю наверняка… Может быть, в картошке, которую мы вчера собирали с пола? – Георгий Михайлович улыбнулся. – Ты правда в это веришь? – Надо во что-то верить. Лина взяла со стола теплую желтую картофелину, повертела ее в руках, поднесла к лицу, втянула носом крахмальный запах. – Значит, мы сами съедаем свое счастье? Откусила, посмотрела на мужа: – Сытно. – Ты должна уехать послезавтра. Все. Произнесено. Нет обратной дороги. Да и не было ее. Лина отодвинула тарелку с едой, встала из-за стола, нервной походкой подошла к печи, подбросила дров. – Зачем ты так со мной? – Просто поверь мне. Я не могу объяснить сейчас. – Ты же знаешь, я все сделаю, как ты захочешь. – Потому и прошу. Глаза ее увлажнились. – Расскажи мне сказку. Осоргин подошел к жене, обнял ее, зашептал на ухо: – Давным-давно, в тридесятом царстве, тридесятом государстве жили-были король с королевой. Была у них дочь принцесса и младенец принц… Голос мужа убаюкивал, погружал в волшебный мир. Лина всхлипнула и зарыдала. – Девочка моя… Маленькая… Следующий день был чистым и светлым. Вчерашний разговор не вспоминался, как будто его и не было. Они гуляли по лесу, возвращались в свой уютный дом, обедали, занимались любовью, снова гуляли, смеялись, разговаривали, вспоминали, планировали, передразнивали друг друга… Лина в подробностях рассказывала о детях, но Осоргину было мало, он придумывал сотни новых вопросов, уточнял, переспрашивал, просил повторить. Вдруг оказалось, что самое главное сосредоточено в мелочах, и эти мелочи они пытались собрать в единый гербарий. – Глупо, да? Меня больше всего волнует, в чем я буду одета, когда ты приедешь… Совсем приедешь. – У тебя есть время обдумать свой наряд. – Нехорошая шутка. – Прости… Но даже оговорки не омрачали последнего дня. И лагерь вдруг перестал быть лагерем. Словно они туристы, приехавшие к святым местам. Даже природа откликнулась: день был солнечным, не по-осеннему теплым. Накатывали легкие волны на каменистый берег, ветер бережно гладил их лица. И это ощущение умиротворенности казалось заслуженным, справедливым. Прощались просто, буднично, с достоинством. – Просто скажи мне, что ты вернешься. – Я вернусь. Пароход «Глеб Бокий» прогудел единственной трубой и, взрыхляя винтами темную воду, отплыл от соловецкой пристани. С берега еще долго можно было видеть одинокую женскую фигуру на корме. Расстреливали на краю кладбища. Руководил расстрелом начальник КВЧ Успенский. Весь день заключенных не выпускали из бараков, а уголовники рыли яму – квадратную, огромную, готовую всех спрятать в своем чреве. К вечеру начали выть собаки. Приговоренные сидели в Кремлевских карцерах. Больше молчали, переговаривались изредка, односложными фразами. Сиверс спросил: – Как жена? – Хорошо. Уехала, – Осоргин смотрел в пол. – Страшно. Ноги ватные. – Всем страшно. – Опростаться боюсь. Меня не будет, а все увидят. Со стороны спортстанции раздались одиночные выстрелы и собачий визг. Сначала все затихло, но спустя несколько минут снова послышался собачий вой: одинокий, надрывный, лающий. – Это Блэк, – оживился Гатцук. – Убежал-таки… – Точно? – Я свою собаку узнаю. Минуты застыли. Жизнь продолжалась за стенами, а в самих бараках время остановилось, и это было так правильно, так нужно, что Осоргин проглотил горький ком благодарности законам времени. – Есть хочу, как черт, – снова подал голос Сиверс. |