Онлайн книга «Мать»
|
- Нет, нет! - заговорила она, отрицательно качая головой, - Не могу поверить. Они - за совесть. - Про кого говоришь? - задумчиво спросил Рыбин. - Про всех… про всех до единого, кого видела! - Не туда глядишь, мать, гляди дальше! - сказал Рыбин, опустив голову. - Те, которые близко подошли к нам, они, может, сами ничего не знают. Они верят - так надо! А может - за ними другие есть, которым - лишь бы выгода была? Человек против себя зря не пойдет… И, с тяжелым убеждением крестьянина, он прибавил: - Никогда ничего хорошего от господ не будет! - Что ты надумал? - спросила мать, снова охваченная сомнением. - Я? - Рыбин взглянул на нее, помолчал и повторил: - От господ надо дальше. Вот. Потом снова помолчал, угрюмый. - Хотел я к парням пристегнуться, чтобы вместе с ними. Я в это дело - гожусь, - знаю, что надо сказать людям. Вот. Ну, а теперь я уйду. Не могу я верить, должен уйти. Он опустил голову, подумал. - Пойду один по селам, по деревням. Буду бунтовать народ. Надо, чтобы сам народ взялся. Если он поймет - он пути себе откроет. Вот я и буду стараться, чтобы понял - нет у него надежды, кроме себя самого, нету разума, кроме своего. Так-то! Ей стало жаль его, она почувствовала страх за этого человека. Всегда неприятный ей, теперь он как-то вдруг стал ближе; она тихо сказала: - Поймают тебя… Рыбин посмотрел па нее и спокойно ответил: - Поймают - выпустят. А я - опять… - Сами же мужики свяжут. И будешь в тюрьме сидеть… - Посижу - выйду. Опять пойду. А что до мужиков - раз свяжут, два, да и поймут, - не вязать надо меня, а - слушать. Я скажу им: «Вы мне не верьте, вы только слушайте». А будут слушать - поверят! Он говорил медленно, как бы ощупывая каждое слово, прежде чем сказать его. - Я тут, последнее время, много наглотался. Понял кое-что… - Пропадешь, Михаиле Иванович! - грустно качая головой, молвила она. Темными, глубокими глазами он смотрел на нее, спрашивая и ожидая. Его крепкое тело нагнулось вперед, руки упирались в сиденье стула, смуглое лицо казалось бледным в черной раме бороды. - А слыхала, как Христос про зерно сказал? Не умрешь - не воскреснешь в новом колосе. До смерти мне далеко. Я - хитрый! Он завозился на стуле и не спеша встал. - Пойду в трактир, посижу там на людях. Хохол что-то нейдет. Начал хлопотать? - Да! - сказала мать улыбаясь. - Так и надо. Ты ему скажи про меня. Они медленно пошли плечо к плечу в кухню и, не глядя друг на друга, перекидывались краткими словами. - Ну, прощай! - Прощай. Когда расчет берешь?.. - Взял. - А когда уходишь? - Завтра. Рано утром. Прощай! Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез в сени. Мать с минуту стояла перед дверью, прислушиваясь к тяжелым шагам и сомнениям, разбуженным в ее груди. Потом тихо повернулась, прошла в комнату и, приподняв занавеску, посмотрела в окно. За стеклом неподвижно стояла черная тьма. «Ночью живу!» - подумала она. Ей было жалко степенного мужика - он такой широкий, сильный. Пришел Андрей, оживленный и веселый. Когда она рассказала ему о Рыбине, он воскликнул: - Ну, и пускай ходит по деревням, звонит о правде, будит народ. С нами трудно ему. У него в голове свои, мужицкие мысли выросли, нашим - тесно там… - Вот - о господах говорил он, - есть тут что-то! - осторожно заметила мать. - Не обманули бы! - Задевает? - смеясь, вскричал хохол. - Эх, ненько, деньги! Были бы они у нас! Мы еще все на чужой счет живем. Вот Никопай Иванович получает семьдесят пять рублей в месяц - нам пятьдесят отдает. Так же и другие. Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа, конечно, разные бывают. Одни - обманут, другие - отстанут, а с нами - самые лучшие пойдут… Он хлопнул руками и крепко продолжал: - До нашего праздника - орел не долетит, а все-таки вот мы первого мая небольшой устроим! Весело будет! Его оживление отталкивало тревогу, посеянную Рыбиным. Хохол ходил по комнате, потирая рукой голову, и, глядя в пол, говорил: - Знаете, иногда такое живет в сердце, - удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, - товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут - льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни. Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с большим вниманием, чем других, - он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его. - А очнешься, - говорил хохол, встряхнув головой, - поглядишь кругом - холодно и грязно! Все устали, обозлились… С глубокой печалью он продолжал: - Обидно это, - а надо не верить человеку, надо бояться его и даже - ненавидеть! Двоится человек. Ты бы - только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает в тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, - я за себя все обиды снесу, - но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились. Теперь глаза у него вспыхнули холодным огнем, он упрямо наклонил голову и говорил тверже: - Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и не вредило оно. Я - не один на земле! Сегодня я позволю себя обидеть и, может, только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, - а завтра, испытав на мне свою силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится на людей смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать людей: это - свои, это - чужие. Справедливо - а не утешает! Мать вспомнила почему-то офицера и Сашеньку. Вздыхая, она сказала: - Уж какие хлебы из несеяной муки!.. - Тут и горе! - воскликнул хохол. - Да-а! - сказала мать. В памяти ее теперь встала фигура мужа, угрюмая, тяжелая, точно большой камень, поросший мохом. Она представила себе хохла мужем Наташи и сына женатым на Сашеньке. |