Онлайн книга «Июльский заговор. История неудавшегося покушения на жизнь Гитлера»
|
«Фрейслер. Вы никогда не вступали в партию? Йорк. Нет, я не являлся членом партии. Фрейслер. И не были связаны ни с одной из ее дочерних организаций? Йорк. Нет. Фрейслер. Но почему? Йорк. Потому что я в принципе не являлся национал-социалистом. Фрейслер. Что ж, вы выразились вполне определенно». Йорк, относившийся к жизни со спокойствием истинного философа, не так болезненно реагировал на мелочные нападки Фрейслера, как другие. «Йорк. Господин председатель, я уже говорил на предыдущих допросах, что не одобрял развития национал-социалистической идеологии. Фрейслер. Вы не одобряли! Вы заявили, что были против нашей политики искоренения евреев и не одобряли национал-социалистическую концепцию справедливости! Йорк. Что действительно важно, это связующее звено между всеми этими вопросами: государственный тоталитаризм, господствующий над гражданами, исключающий личные религиозные и моральные обязательства перед Богом». Ответом Фрейслера стала вторая длинная речь о «глубокой моральной концепции» национал-социализма и об отсутствии доверия к слову чести Йорка, поскольку тот не является национал-социалистом. «Йорк. Конечно, я чувствовал себя связанным им, господин председатель. Фрейслер. Что только показывает вашу точку зрения закоренелого анархиста. Йорк. Я бы не стал так формулировать вопрос». Позже его допросили о действиях в период, непосредственно предшествовавший 20 июля, и в тот самый судьбоносный день. Йорк не делал попыток уклониться от ответственности. «Фрейслер. Вы тоже были предварительно уведомлены о предстоящем 20 июля покушении? Йорк. Да. Фрейслер. Когда? Йорк. 18 июля. Фрейслер. От кого вы узнали? От Шверина? Йорк. Да. Фрейслер. Он сказал вам, что это произойдет 20-го, и в тот день уведомил вас снова? Йорк. Нет. Я приехал довольно поздно. Фрейслер. Что он вам сказал? Что Штауффенберг уже приземлился в Рангсдорфе? Йорк. Да. Фрейслер. И что покушение оказалось удачным? Йорк. Да. Первое сообщение было именно таким. Фрейслер. Как ужасно! Подумать только, национал– социализм абсолютно доверял этим людям! Я говорю о графе фон Штауффенберге, графе Йорке фон Вартенбурге и Шверине, который тоже, если я не ошибаюсь, граф!» Допрос 7 августа завершился вопросами о действиях во время покушения, адресованными младшим офицерам – лейтенанту Фридриху Карлу Клаузингу, который сопровождал Штауффенберга в Берхтесгаден 11 июля, и полковнику Роберту фон Бернардису. После этого ровно в семь часов слово взял общественный обвинитель Лаутц, который до сей поры был молчаливым свидетелем допросов Фрейслера. Его пламенная речь обрушилась на обвиняемых и пригревшую их армию и закончилась требованием наказания в виде смертной казни через повешение. Фрейслер объявил перерыв до следующего дня, когда должен был состояться допрос последнего обвиняемого – фон Хазе, и вызвал для повторного допроса Вицлебена. Он спросил, почему Вицлебен был уверен в успехе заговора. «Вицлебен. Я думал, что мы можем рассчитывать на поддержку надежных подразделений. Фрейслер. Вы имеете в виду «надежных» в вашем смысле? Вицлебен. Да. Фрейслер. И это было, как вы сказали, вашей основной ошибкой? Вицлебен. Да. Фрейслер. Вы и сейчас так считаете? Вицлебен. Да. Фрейслер. Имеется в виду, используя ваши собственные слова, сказанные на допросе в полиции, что «вы ошиблись в главном, неправильно оценив национал-социалистический настрой офицеров»? Вицлебен. Да». Таким образом, Вицлебен сыграл на руку Фрейслеру и добавил авторитетности утверждению нацистов о том, что заговор был работой небольшой группы офицеров, у которой не было поддержки в армии в целом. Однако причина неудачи переворота, и сейчас мы это понимаем, заключалась не в поддержке армией национал-социализма, а в недостатке координации и недостаточном понимании необходимых составляющих успешного заговора среди самих заговорщиков. К тому же они не допускали варианта того, что Гитлер после покушения останется в живых. Фрейслер же в Народной судебной палате настаивал, что офицеры, ставшие душой заговора, в действительности были агентами союзников, и даже зачитал ряд выдержек из пропагандистских листовок, сброшенных над Германией. В них Вицлебен и его коллеги сравнивались с Людендорфом и другими офицерами, которые весной 1918 года по собственной инициативе решили искать мира. Генералам, как было указано в листовках, всегда легче судить. «Как бы ликовали наши враги, – с пафосом повторял он, – если бы путч удался! Да и его неудачу они сумеют обратить себе на пользу». На допросе Хазе признал, что узнал от Ольбрихта о намеченном на 15-е покушении. «Фрейслер. Что вы ответили? Хазе. Я не мог ничего ответить. Я был слишком потрясен. Фрейслер. Но он дал вам точные указания и наверняка ожидал точного ответа? В конце концов, в любой день, в любой момент могло поступить сообщение: «Фюрер убит!» Вы не могли оставить дела в подвешенном состоянии и ничего не предпринимать. Вы были обязаны действовать. Хазе. Да. Фрейслер. И что же вы сделали? Хазе. Сказал Jawohl и вышел, потом получил письменный приказ». И снова прозвучал обзор событий. Хазе, как и остальные офицеры, стоически прятался за офицерской маской, стараясь говорить как можно меньше. Лаутц потребовал, как и раньше, смертную казнь. Защитники, когда им дали возможность говорить, один за другим вставали со своих мест и жаловались на свою «неблагодарную задачу». Их общее отношение к своим подзащитным выразил доктор Вайсман, представлявший Вицлебена. Он сказал: «Вы можете спросить: «Зачем вообще вести защиту?» Такой порядок определен буквой закона, и более того, в случаях, подобных этому, долгом защиты, по нашему мнению, является помощь суду в вынесении приговора. Не приходится сомневаться, что на некоторых процессах даже лучший защитник не сможет найти ничего, что можно было бы сказать в защиту обвиняемого…» Затем обвиняемым предоставили формальную возможность выступить еще раз. Фрейслер очень старался, чтобы никто не мог придраться к порядку ведения процесса, даже когда речь шла о предателях и изменниках. Вицлебен и Йорк решительно заявили, что им нечего сказать. Клаузинг и Бернардис признали свою вину и обратились с просьбой, чтобы их расстреляли, как офицеров, а не повесили. Гепнер сказал, что в своих действиях он не руководствовался личными амбициями, и просил позаботиться о семье. Хаген тщетно уверял, что понятия не имел, для чего нужна взрывчатка, а Штифф, который также попросил, чтобы его расстреляли, сообщил, что вообще был введен в заблуждение и не ведал, что творил. |