Книга Ангелы и насекомые, страница 75 – Антония Байетт

– Я все скитаюсь. Между двумя мирами. За их пределами. Всего не объяснить. Я принадлежу пустоте. Я немощный и смятенный, – членораздельно и быстро добавил он, будто за долгие годы выучил эти слова, словно все время он неустанно приручал их. Но возможно, долгие годы не казались ему долгими. «Чреда веков в глазах твоих – один короткий миг».

Она искренне пожалела его:

– Ты такой юный.

– Да, юный. И мертвый.

– Но тебя все помнят.

Снова мука исказила его черты.

– Но я так одинок.

Он жалел себя, как свойственно молодым.

– Как мне помочь тебе?

Он нуждался в помощи.

– Обними меня, – ответил он, – обними, если можешь. Мне холодно. Вокруг темнота. Обними меня.

Софи Шики застыла, вся побелев.

– Не можешь.

– Я хочу.

Она легла на белую постель. Он неуверенно и неуклюже приблизился и лег рядом, положив свою зловонную голову на ее холодную грудь. Она закрыла глаза – так было легче. Он был тяжел, тяжел, словно живой, но не дышал и лежал недвижно – то была мертвая тяжесть, тяжесть говяжьей туши. «От этого можно умереть», – мелькнула мысль, и по глади ее души, ужаснувшись черной глубины, разбежалась рябь. Но глубинные воды не принимали ее, держали на плаву их обоих, Софи Шики и молодого мертвеца. Холодными губами она коснулась его кудрявой головы. Но почувствовал ли он поцелуй? Хватит ли у нее тепла, чтобы согреть его?

– Успокойся, – словно капризному ребенку, сказала она ему.

Он положил ей на плечо подобие руки, и ее обожгло холодом.

– Поговори. Со мной.

– О чем? О чем мне говорить?

– Назовись. Прочти из Джона Китса.

– Меня зовут Софи Шики. Я могу… могу тебе прочитать «Оду соловью». Хочешь?

– Прочти ее. Прочти.

– Да, он понимал ее. Он понимает, что такое чувствительная любовь к красоте. Я помню. Помню, что подарил ему это слово. «Чувствительный». Это мое слово. Нет, не «чувственный» – «чувствительный». – Сиплый голос прервался и вновь возвысился: – О, если б жить не разумом, а чувством! Но ничего не осталось. Во мне не осталось ни разума, ни чувства, Софи Шики. Пистис София. Стихи суть духи чувств, Пистис София, духи мыслей. Стихи живут в душе, милая; стихи – это и мысли и чувства, союз мыслей и чувств. Мне тепло на твоей груди, Пистис София. Я отогреваюсь, как окоченевшая змея. Гностики утверждали, что змею в райском саду поселила Пистис София ^[101].

– Кто такая Пистис София?

– Разве ты не знаешь, милая? Это ангел. Она жила в саду прежде человека. Чувствительная любовь к красоте. Китс и Шелли были юны. Я любил их за то, что они были так юны. Читай дальше. «Когда во мраке слушал это пенье». Мрак.

– Я чувствую, что чувства умерли во мне, – прошептало существо, лежащее в ее объятиях. Он становился все тяжелее. Дышать было совсем трудно.

Софи Шики перевела дух:

В середине комнаты вырисовалась длинная, смуглая старческая рука. Наугад, неумело рука застегивала ночную рубашку. Софи разглядела пуговицы: они были застегнуты неправильно. Рука беспомощно возилась с ними. И вдруг, словно ощутив холод, исходивший от них, прижала скомканную рубашку к груди.

– Но «амальгама тьмы, ликованья и печали», – повторил в ухо Софи холодный, глухой голос. – Хорошо, правдиво написано. Я предвидел, что он сравняется величием с Китсом, – так Колридж разглядел в Вордсворте величайшего после Мильтона поэта. За это я и любил его, верь мне, Пистис София.

– Я верю тебе.

– Не вижу… не вижу. София, я ничего не вижу… а ты видишь?

– Не очень отчетливо. Вижу смутно руку. И старика в ночной рубашке… в его комнате горит свеча. Он поднес руку к лицу и… он нюхает ее. У него борода, растрепанная, с проседью… у рта она в желтых пятнах. Красивый старик. Я его знаю…

– Я ничего не вижу. – Толстые холодные пальцы коснулись ее ресниц, он словно пытался на ощупь увидеть то, что видит она. – Он стар, и я не вижу его. Что это? Я чувствую запах его табака. Раньше он, бывало, утопал в облаке ароматного табачного дыма, а потом от него пахло остывшим пеплом, табачным перегаром… Чем он занят?

– Он сидит на постели и разглядывает руку. Словно в недоумении. И очень красив. И чуточку рассеян.

– Я должен бы слышать его мысли. Но не слышу.

Да, Альфред Теннисон почувствовал движение. В комнате сделалось вдруг абсолютно покойно, и закололо кожу – Альфред обыкновенно говорил об этом ощущении так: «Ангел ступает по моей могиле», отлично сознавая, что смешивает два поверья: говорят, что застольная болтовня смолкает за полчаса до или после того, как над людьми беззвучно пролетит ангел, и что человек испытывает вещий трепет, если кто-то топчет землю, которую однажды, в неизбежный час, разроют, чтобы погрести его бренные останки. Ему показалось также, будто кто-то пристально смотрит на его руку, и, словно необычного зверька, он поднес ее к глазам. Пальцы были длинные, смуглые и все еще сильные. Рука не была ни полной, ни пухлой, хотя однажды он случайно услышал едкое замечание Эмили Джесси: якобы он с самой свадьбы для себя и пальцем не пошевелил. Кое-где на пальцах были бурые пятна от курения. Он опасался, что, того не замечая, распространяет вокруг себя крепкий табачный дух. Запах табака уже до смерти не выветрится из его носа – вот так же для конюха любой запах пропитан теплыми парами конского волоса и пота, конской мочи и навоза. Запах был приятным, пока, так сказать, жил; остыв, он был уже не столь хорош. «Как ночью столп огненный, сначала он свеж и благоуханен, – подумал он, – и как днем столп облачный ^[103], он остывает, превращается в холодный прах, в табачный перегар. Хорошо это сказано – „табачный перегар“». Может быть, это очень дурной запах? Он понюхал пальцы. В ушах звенел рой живых слов – они не оставляли его ни на миг, обволакивая голову, словно облако из живого остывшего дыма, как пылинки, что играют в солнечных столбах; красивый эпитет нашел он для этих столбов – «густопыльные».