Книга Я никогда не обещала тебе сад из роз, страница 42 – Джоанн Гринберг

Чтобы разрядить обстановку, Эстер надумала все же упомянуть старшую дочь:

— Дебби мечтала сегодня быть с нами или хотя бы подарок прислать, будь у нее такая возможность.

Подняв на мать невозмутимый взгляд, Сьюзи сказала:

— Она и была с нами. Когда нам вручали аттестаты, вы о ней заговорили, а потом еще раз, когда мы построились перед выходом.

— Чушь! — отрезал Джейкоб. — Никаких таких разговоров у нас не было.

— Ну хорошо, допустим, вслух вы ничего не говорили, но вид у вас был такой… — Сьюзи задумалась, как бы поточнее описать, какое выражение принимают в подобных случаях родительские лица, но не решилась произнести слова, что лезли ей в голову и вызывали только болезненное смущение.

— Чушь! — повторил Джейкоб и отмахнулся. — Какой там особенный вид… чушь!

Сьюзи поймала на себе материнский взгляд. Отец, как всегда, прятал голову в песок. Прояви милосердие, безмолвно убеждала Эстер. Сьюзи опустила глаза на белое выпускное платье и потеребила пуговку.

— Вы заметили девочку, которая передо мной аттестат получала? Так вот: у нее брат — это просто мечта…

Хотя пациенты клиники недоумевали, почему их специфический недуг не воспрепятствовал смене времен года, весна все же пришла в полном блеске. Больным «четверки» оставалось лишь досадовать, что мир, сломавший им жизнь, не только не понес наказания за свои грехи, но и, судя по всему, процветает. А когда Дорис Ривера стянула волосы в узел, надела костюм и примерила пошловатую улыбку, многие подумали, что она вступила против них в сговор с весной. У Супруги Отрекшегося была на сей счет своя теория:

— Да это шпионка. Я сто лет ее знаю. Она продалась оппозиции, все берет на карандаш, а когда ее записи появляются в печати, их не вырубишь топором.

— Будем снисходительны, — призвала Мэри, подопечная доктора Доубен, форменная мать Тереза. — Будем снисходительны, невзирая на то что она подцепила все дурные болезни, какие только можно себе представить. А кроме того, ее интимные органы поражены инфекциями, которые занесли ей дуроломы без роду без племени. А кроме того, у нее шизофрения самого грязного, позорного свойства. — Вещала она громогласно, и в ее тоне появились всем знакомые угрожающие нотки.

— До чего же вы, психички, смешные, — сказала Мэри, подопечная Фьорентини.

Разгорелась драка.

По всему отделению давно гуляли вихри гнева и страха; конфликты вспыхивали стихийно, неудержимо, на ровном месте.

— Почему-то очень многие больные оказались в изоляторах, — размышляла вслух новая практикантка.

— Когда проштрафятся еще человек пять-шесть, можно будет укладывать валетом, — ответила Дебора.

— Да уж… да… — соглашалась на бегу Ухмылка-Номер-Три.

Отвернувшись, Дебора в который раз прицелилась тапком в настенные часы:

— Смахивают на ее ухмылку.

— Все лучше, чем твоя морда, — бросила Элен.

— Ты просто свою давно не видела!

И опять началась потасовка.

— На отделении такое случается, — объясняли бывалые санитарки новеньким. — Но вообще у нас тишь да гладь.

Новенькие не верили. Будущие медсестры вечно тряслись от страха, но этой группе, направленной на «четверку», никто бы не позавидовал. А две их предшественницы, «трахнувшись мозгами» после завершения клинической практики, сами угодили в дурдом.

— С кем поведешься, — шептали в клинике, — от того и наберешься.

А потому четыре студентки сестринского колледжа боязливо жались друг к дружке, образуя единственный островок юности, красоты и здоровья, отколовшийся от весны. Никогда еще носительницы ядовитых нганонов не ощущали свою отчужденность столь остро, как в тот день. Элен и Констанция доходили до рукоприкладства, чтобы посбивать с незваных соперниц их особинку, а у Деборы был свой подход к обезличиванию новых практиканток, которые в итоге просто растворялись в анонимности больничного уклада. Она видела в них только мутно-белые кляксы. Она слышала только разговоры о ней самой и особые распоряжения. Такая самозащита от всего, что ново и красиво, срабатывала лучше любых потасовок. Дебора использовала этот прием помимо своей воли, но не противилась. Ее угнетали не только миловидность и живость студенток, но в равной мере их чужеродность, из-за которой Дебора начинала стыдиться своего безумия.

Как-то раз, ближе к вечеру, сидя на полу близ поста, под строгим надзором враждебного циферблата, Дебора подслушала разговор двух студенток.

— Новенькая, со второго отделения? Куда ж ее положат?

— Без понятия, но, как видно, она там шороху навела — будьте-нате, если сюда переводят.

— Вспомни, как Марсия нам говорила: «У них то просветление, то помутнение». Будем надеяться, эта под себя не ходит и кушает через рот! — Они захихикали.

Хихиканье, по сведениям Деборы, было рефлекторным проявлением тревоги, но, когда позже в отделение внесли Карлу, совсем сломленную, такую же изможденную, какой была Дорис Ривера, Дебору охватила жгучая злоба к расплывчатым белым кляксам. Они высмеивали не кого-нибудь, а Карлу — чистую душой, настолько чистую, что она даже не разозлилась, когда Дебора в свое время ужалила ее в самое больное место.

При виде Деборы рядом с Карлой никто бы не заподозрил, что они подруги. Чтобы не навязываться (хотя люди в здравом уме далеки от таких соображений), Дебора не поздоровалась; а кроме того, в период обострения Карла могла отреагировать на приветствие агрессией, а то и животной яростью, в чем позже стала бы раскаиваться. Отводя глаза, Дебора с каменным лицом выжидала, чтобы Карла подала ей тайный сигнал узнавания.

По этому сигналу девушки двинулись навстречу друг другу, изображая полное равнодушие. Дебора слабо улыбнулась, но тут произошло нечто странное. В плоской, туманно-серой, двухмерной пустыне ее восприятия Карла проявилась в трех измерениях и в цвете, отчетливая и невыдуманная, как глоток горячего кофе или пробуждение в «ледяном мешке».

— Привет, — слегка нараспев произнесла Дебора.

— Привет.

— Курить будешь?

— С меня поблажки сняты.

— Ясно.

Позже Дебора приметила Карлу возле санузла: та дожидалась под дверью, чтобы санитарка запустила ее в помывочную.

— Захочешь — приходи ко мне ужинать.

Карла ничего не ответила, но во время раздачи ужина пришла со своим подносом в самую дальнюю общую палату, куда теперь поместили Дебору.

— Можно?

Дебора подвинулась, чтобы Карла могла присесть в изножье кровати, где поровнее. (Здравствуй-здравствуй, моя трехмерная, многоцветная подруга. Как же я рада тебя видеть.) Вслух Дебора только сказала:

— Дорис Ривера вернулась — и снова ушла.

— Ну да, мне сказали.