Книга Американха, страница 127 – Нгози Адичи Чимаманда

— Дело во мне или ты теперь увлекся чтением маленьких лекций? — спросила она.

— Просто это освежает — поговорить с умным человеком.

Она отвернулась, размышляя, не отсылка ли это к его жене, и надулась на него за это.

— У твоего блога уже столько поклонников, — сказал он.

— У меня на него большие планы. Хотелось бы объехать всю Нигерию и писать из каждого штата отчеты, с фотографиями и историями людей, но пока спешить не приходится, надо закрепиться, заработать каких-то денег на рекламе.

— Тебе инвесторы нужны.

— Твоих денег не хочу, — сказала она немного резковато, не сводя глаз с просевшей кровли заброшенного дома. Ей досадил его комментарий об умном человеке, потому что речь — наверняка — о его жене, и хотелось спросить, зачем он это сказал. Зачем он женился на неумной женщине? Чтобы говорить, что у него неумная жена?

— Посмотри на павлина, Ифем, — произнес он мягко, словно учуял ее раздражение.

Они следили, как павлин выходит из тени дерева, а затем — за его медлительным взлетом на любимый шесток на крыше, где птица встала и обозрела расстилавшееся внизу заброшенное королевство.

— Сколько их тут?

— Один самец и две самки. Надеялась увидать, как самец исполняет брачный танец, но не удалось. Они будят меня по утрам своими воплями. Слышал? Почти как ребенок, который отказывается что-то делать.

Стройная шея птицы заколыхалась, а затем, словно подслушав, павлин закаркал, распахнув клюв, звуки полились из глотки.

— Ты права — про звук, — сказал он, придвигаясь к ней. — Есть в нем что-то детское. Это имение напоминает мне то, которое я купил в Энугу. Старый дом. Построили его до войны, ^[230] и я приобрел его, чтобы снести, но потом решил оставить. Очень изысканный и покойный, просторные веранды, старые красные жасмины на задах. Я полностью переделываю убранство, внутри все будет очень современное, а снаружи — старинное. Не смейся, но, когда я его увидел, он напомнил мне стихи.

Было что-то мальчишеское в том, как он сказал: «Не смейся», и она ему улыбнулась — отчасти насмешливо, отчасти намекая, что ей нравится затея с домом, который напоминает ему стихи.

— Фантазирую, как однажды сбегу от этого всего и уеду туда жить, — сказал он.

— Люди и впрямь делаются чудаками, когда богатеют.

— А может, во всех есть чудачества, просто у нас нет денег, чтобы их показывать? Я бы с удовольствием свозил тебя посмотреть этот дом.

Она пробормотала что-то — смутное согласие.

Телефон у него звонил уже какое-то время — бесконечное глухое жужжание в кармане. Наконец он извлек его, глянул на экран и сказал:

— Извини, нужно поговорить.

Она кивнула и вернулась внутрь, решив, что, наверное, это жена. В гостиную доносились обрывки разговора, его голос возвышался, стихал, вновь возвышался, Обинзе говорил на игбо, а когда вошел в комнату, скулы у него сделались жестче.

— Все в порядке? — спросила она.

— Это пацан из моего города. Я оплачиваю ему учебу, но у него возникла эта чокнутая самонадеянность, и сегодня утром он мне прислал эсэмэску, что ему нужен мобильный телефон и не мог бы я выслать его до пятницы. Пятнадцатилетний пацан. Во наглость-то. И теперь вот названивает. Ну я его и поставил на место — сказал, что не будет ему больше и стипендии, пусть испугается, глядишь, здравого смысла прибавится.

— Он тебе родственник?

— Нет.

Она ждала продолжения.

— Ифем, я поступаю, как полагается богатым людям. Я оплачиваю учебу сотне школьников из моей деревни и из деревни моей матери. — Он произносил это все с неловким безразличием: ему на эту тему говорить не хотелось. Он подошел к ее книжному шкафу. — Какая красивая гостиная.

— Спасибо.

— Ты все книги перевезла?

— Почти.

— А. Дерек Уолкотт. ^[231]

— Обожаю его. Наконец-то начала понимать кое-какие стихи.

— Вижу Грэма Грина.

— Взялась читать его из-за твоей мамы. Люблю «Суть дела».

— Пытался осилить после ее смерти. Хотел полюбить. Думал, может, если бы я смог… — Он прикоснулся к книге, голос замер.

Его тоска тронула Ифемелу.

— Это настоящая литература, такие жизненные истории люди будут читать и через двести лет, — сказала она.

— Ты прям как моя мама, — сказал он.

Обинзе казался одновременно и знакомым, и нет. Сквозь раздвинутые шторы поперек комнаты падал полумесяц света. Они стояли у книжного шкафа, она рассказывала ему, как впервые прочитала «Суть дела», он слушал — с этой своей пристальностью, будто глотал ее слова, как напиток. Они стояли у книжного шкафа и смеялись, вспоминая, как часто мама пыталась заставить его прочесть эту книгу. А затем они стояли у книжного шкафа и целовались. Сперва легонько, губы к губам, а потом — касаясь языками, и она ощутила себя бескостной в его руках. Он отстранился первым.

— У меня нет презервативов, — сказала она бесстыже — сознательно бесстыже.

— Я не догадывался, что к обеду нужны презервативы.

Она игриво стукнула его. Все ее тело захватили миллионы неуверенностей. Смотреть Обинзе в лицо не хотелось.

— Ко мне тут девушка ходит убирать и готовить, и потому у меня в морозилке полно супа, а в холодильнике — джоллофа. Можем пообедать здесь. Хочешь что-нибудь выпить? — Она направилась в кухню.

— Что случилось в Америке? — спросил он. — Почему ты прервала связь?

Ифемелу продолжала идти в кухню.

— Почему ты прервала связь? — повторил он тихо. — Прошу тебя, расскажи, что случилось.

Прежде чем сесть напротив него за маленький обеденный стол и рассказать ему о пошлых глазах тренера по теннису в Ардморе, Пенсильвания, она налила им обоим манговый сок из пакета. И выложила Обинзе мелкие подробности о кабинете того человека, какие были все еще свежи в ее памяти — стопки спортивных журналов, запах сырости, — но когда дошла до того, как он повел ее к себе в комнату, сказала попросту: