Онлайн книга «Тысяча бумажных птиц»
|
Как не сказать: «Я тебя люблю»
Милли спросила у Гарри: он что, влюбился? – Мы просто друзья. Был поздний вечер. Февраль 2004-го. Они лежали среди секвой, слушали на стареньком CD-плеере «Путеводитель по оркестру для юных любителей музыки». Гарри, пристыженный музыкальными познаниями Джоны, хотел произвести впечатление на Одри. Он провел много часов в Ричмондской библиотеке и решил начать с барокко: взял сразу три сборника Вивальди и этот диск. Под пологом древесных ветвей Бенджамин Бриттен [31] раскладывал сюиту «Абделазар» Перселла [32] на отдельные инструментальные фрагменты: медные духовые, деревянные духовые и струнные. Диктор объяснял, что такое фуга, тема и вариации. – Расскажи мне об Одри. Я хочу знать. Гарри вынул наушники из ушей и стал рассказывать об истории этих огромных деревьев с рыжей корой – рыжей, как волосы Одри. – Считалось, что метасеквойя вымерла. Удалось обнаружить только окаменелости… – Ты опять про деревья… – Но в тысяча девятьсот сороковых в Китае нашлись живые деревья. Милли хотелось напомнить ему, что она еще ребенок. Почти все время она проводила, обсуждая природу, Шекспира и музыку. А как же сказки о феях? Как же прыжки со скакалкой? – Разумеется, наши сады стали первыми, кто занялся их разведением, как только деревья доставили в Англию. Эту метасеквойю посадили здесь в тысяча девятьсот сорок девятом. Сейчас ее высота – больше пятидесяти двух футов. Милли зевнула. – Ты знала, что есть одна гигантская секвойя, которой три с половиной тысячи лет? Самые высокие секвойи, они даже выше собора Святого Павла. Представляешь? Милли даже не знала, где находится этот собор. Она села и вынула из кармана свой пресс для гербария – раскрутила металлические болты, опять закрутила потуже. Но в темноте невозможно сердиться: никто не видит, как мрачно ты хмуришься. Если бы Гарри с Одри были вместе, тогда у Милли появилась бы мама. Они ходили бы по магазинам. Или в кино… – Скажи ей о своих чувствах, – выпалила она. Но Гарри уже вставил наушники и кивал в такт музыке. Милли тоже смотрела на небо в сияющих звездах и пыталась понять, что мешает быть вместе этим двоим, предназначенным друг для друга. Она потерла болячку у себя на запястье, словно это была волшебная лампа, которая может предсказывать будущее. * * * Джона стоит у скамейки «мадемуазель J’attendrai», читает надпись о восхитительном меццо-сопрано, певшем для солдат во время Второй мировой войны. Он идет дальше. Ее следы в моем сердце и в этих садах – навсегда. Джона думал, что когда он наконец отыщет пропажу, то упадет на колени от невыносимого облегчения. Но он лишь вытирает лицо рукой, совершенно измученный. Смотрит на пагоду, собираясь с мыслями, потом ложится на скамейку, словно ждет, что его обнимут невидимые руки Одри. – Значит, ты нашел, что искал? Джона резко садится и видит девочку, прячущуюся за кустом. Сначала он ее не узнает, а потом вспоминает: они виделись раньше. Ее папа – садовник. – Откуда ты знаешь, что она потерялась? – Ты долго искал… – Она считает на пальцах. – Июнь, июль, август… – Ты следила за мной? – Нет. – Она выходит из своего укрытия и садится на подлокотник скамейки. Джона даже не знает, как к этому отнестись. – Не понимаю, как она здесь оказалась, – бормочет он. – Меня клятвенно заверяли, что ее никто не трогал. – Почему это так важно? Джоне кажется, будто в сердце вонзился крючок и рвет его в клочья. – Это скамейка моей жены. – Ой… – Милли перегибается через спинку, читает надпись на табличке и резко отшатывается назад, словно ее ужалила пчела. – Ее звали Одри? Какие у нее были волосы? Какого цвета? – Рыжие. – Но как же… Когда она… – Милли смотрит на даты. – Где твой папа? Он сейчас занят? – Ты – муж Одри? – Да, я ее муж. Милли трет кожу у себя на запястье. Растирает красные отпечатки от двух резинок для волос, надетых на руку, как браслеты. Джона вспоминает, что в ее возрасте летние каникулы кажутся долгими, как целая жизнь. Сады Кью – неплохое место для ребенка, целыми днями гуляющего без присмотра, и все же… Джона вдруг задается вопросом, а есть ли у девочки мама? Он пытается сообразить, как бы поделикатнее об этом заговорить, но девочка, кажется, чем-то расстроена, и Джона решает, что лучше не лезть к ней с расспросами. – Я не понимаю, – бормочет она. – А кто тогда эта женщина, с которой я тебя видела? – Все-таки ты следила за мной! – Она твоя девушка? – Что? Он не может не улыбнуться ее по-детски настойчивому любопытству; но ее вопрос ставит его в тупик. Вчера вечером он предложил Хлое провести ночь у нее, но она отказалась. Сказала, что у него «лучше». Ему показалось, что она закрывается от него, не подпускает ближе. Он не столько обиделся, сколько был заинтригован. Джона смотрит на пагоду. – Думаю, она бы тебе понравилась. Она может создать произведение искусства из обычной поездки в автобусе… – Он умолкает и фыркает. – Слушай, ты лучше, чем мой психолог. Представляю, что будет, когда ты еще подрастешь. – Я и так уже большая! – Ты еще малявка. И проблема в том, малявка, что я до сих пор люблю Одри. Милли вытирает нос рукавом. На рукаве остается серебристая дорожка. – Чего ты так боишься? Такой беспардонный вопрос может задать только ребенок. Джона трет глаза, стараясь сосредоточиться. С тех пор как пропала скамейка, его снова замучила бессонница. Но, возможно, устами младенца глаголет истина. Он боится обидеть другую женщину, боится, что у него ничего не получится больше ни с кем. Он вспоминает тот день, когда они с Хлоей читали в парке Виктории, и поражается тому, сколько женщин умеют читать его мысли. – Мне надо поговорить с кем-то из здешнего руководства, – внезапно произносит он. – Один я эту скамейку не утащу. – Мне можно с тобой? А потом я покажу тебе рыбок! – Наверное, лучше не надо… Но она уже схватила его за рукав и тянет прочь от пагоды. Джона замечает чью-то твидовую кепку – на земле под белыми цветами чубушника. Ткань совсем истончилась, словно кепку изо дня в день мяли в нервных руках. |