Книга Детство комика. Хочу домой, страница 37 – Юнас Гардель

Она ставит пластинку и встает у стенки, сложив руки на груди, чтобы наблюдать за танцами. Она улыбается и раскачивается в такт.

Никто не танцует. Ее уверенность снова улетучивается.

— Что такое? — удивляется она, пытаясь говорить бодрым тоном. — Вы стесняетесь? Или песня не та?

Она ставит другую запись. Но никто все равно не танцует.

— Но в чем же дело? — шепчет она. — Почему им ничего не нравится?

И тогда Йенни начинает танцевать, чтобы порадовать маму Томаса. Она одиноко отплясывает посреди комнаты, пытается вытащить Юху, который смущенно упирается.

— Но в чем же дело? Почему вы не танцуете? — кричит мама Томаса.

И тогда дети поворачиваются к ней спиной.

Томас сидит один в углу. Никто с ним не разговаривает.

Мамина улыбка превращается в гримасу.

Во что ей обошелся праздник? Еда, лимонад, пластинка, серпантин, шарики, колпачки, пригласительные открытки, недели планирования и ожидания.

Она выключает проигрыватель. На пластинке остается царапина. Единственное, чего ей хочется, — это заплакать.

Как только пластинка останавливается, дети разворачиваются. Они в упор смотрят на нее. Они чудовища. Она бесконечно устала.

— Спасибо, — выдавливает она из себя, — что вы пришли. Все, чтобы поздравить Томаса. Теперь пусть кто хочет, остается смотреть фильм, а остальные могут идти.

И пока она пристраивает проектор и развешивает полотно, все дети уходят.

Никто не благодарит за праздник. Никто не прощается. Они просто уходят. Все, кроме Юхи и Йенни. Мама Томаса устало поднимает голову.

— Очень мило, что вы решили остаться, Юха и Йенни, но вы тоже можете идти, спасибо за доброту.

И она сидит, поникнув, посреди комнаты, у проектора. Волосы, прежде собранные в тугой пучок, упали на лицо. Краска потекла. Повсюду некрасиво разбросаны шарики и одноразовые тарелки.

В это мгновение она все понимает.

Томас подходит к ней. Последнее, что видят Юха и Йенни, прежде чем осторожно закрыть за собой дверь, — это Томас, обнимающий мать и утешающий ее, как ребенка.

— Не надо плакать, мама, — шепчет он, — не надо.

Сам он не плачет, но его трясет.

84

В постоянной гонке за новыми шутками я понемногу, часть за частью, поглощаю собственную жизнь, выворачивая и перетряхивая каждое крошечное воспоминание, пытаясь найти там хоть что-нибудь, над чем можно посмеяться, что можно осмеять.

Школа, армия, бабушкины похороны. Не обижали ли меня в школе, не писался ли я в детстве? На любую тему можно пошутить, все можно исказить в зеркале смеха.

Нет ничего недозволенного или слишком личного. Разве ты не понимаешь? Я готов пожертвовать всем ради нескольких удачных одностиший! Да уж, куда тебе понять. Нет ничего! Ничего, над чем я не могу пошутить.

И я делаю это по одной причине. Чтобы меня любили. Это, наверное, звучит пошло, но это так. Смешить — единственное, что я умею, только этот товар я могу предложить взамен, приобретая любовь. Пафосно, правда? Почему ты не отвечаешь, Томас, почему ты не отвечаешь?

Ты думаешь, что это просто? Ты думаешь, просто быть комиком? Молодец, куриная башка! Ты и не представляешь, как нужно сосредоточиваться, как нужно готовиться! Конечно, выглядеть все должно так, как будто я просто стою и треплюсь, но ты бы только знал, сколько часов тренировок и репетиций за этими двадцатью минутами выступления. Черт, ты ничего не понимаешь!

Вот в этом-то и дело: ты ничего из себя не представлял. Ты не умел даже смешить!

85

Поразительно красивый понедельник в начале мая. Только что распустились почки на березах. Сэвбюхольм вспыхнул свежим и сильным фейерверком светло-зеленой листвы. Все заново рожденное. У Ритвы весенняя аллергия.

На прошедших выходных Бенгт и Юха сажали анютины глазки. Желтые, фиолетовые и бордово-красные. Цвета выбирал Юха. В соседских дворах выдергивали одуванчики и жгли листву.

В такой красивый будний день не должно было произойти ничего плохого. Всем детям полагается играть в футбол или прыгать через скакалку, и всем следует играть вместе и на равных.

6 «Е» класс сидит за партами и ждет, когда появится учительница.

Юхе пришла в голову блестящая мысль, как всех рассмешить. Он запихает ручки и резинки в нос и уши, чтобы развеселить одноклассников. Вообще-то, на Юхин вкус, это слишком дешевый трюк, такая дурь под стать Эрику, но voi vittu, как говорит Ритва, чего не сделаешь?

По ручке в каждой ноздре, по резинке в каждом ухе. Он оборачивается, чтобы все его видели. Ничего не попишешь, с ручками в носу он чувствует себя по-дурацки, но, опять-таки, чего только не сделаешь! Он с досадой замечает, что не может перестать улыбаться — сперва выжидающе, потом умоляюще. Юха чувствует, что он и в самом деле как Эрик Это нехорошо. Надо бы бросить эту выходку, но теперь уже слишком поздно.

Никто, разумеется, не смеется.

Наоборот. Пия и Леннарт стонут. И Юха понимает, что шутка не прошла. Если бы Пия и Леннарт решили засмеяться, то засмеялся бы весь класс. Такая у них власть. Но если ни один из них не одобряет его выходку, то ничто уже не остановит падения.

— Зырьте все! — кричит Юха, словно нарочно приближая свое фиаско.

— Ты что, думаешь, это смешно или как? — кривится Эва-Лена.

— Господи, какой ты ребенок! — вздыхает Ли.

— Причем гадкий! — добавляет Пия.

Юха взглядом ищет Йенни. Она ведь обычно поддерживает его, что бы он ни затеял. Но Йенни краснеет и смотрит в парту.

От ручек чешется в носу. Ему хочется чихнуть. Он думает, сколько соплей уже, должно быть, набралось на ручках. А что, если они уже совсем липкие? Это ему боком выйдет. Сопливые ручки — это даже хуже, чем Эриков презерватив на голове!

Юха сгорает от унижения. Он их всех ненавидит. Он все сидит с ручками в носу и резинками в ушах, как идиот, и всех их ненавидит.

И вдруг через все презрительные ухмылки прорезается чей-то смех. Все оборачиваются, чтобы посмотреть, кто смеется.

Смеется Томас.

Он сидит на своем месте, один, за последней партой, и смеется — это больше похоже на ржание лошади.

Он знает, что выставляет себя на посмешище, и хочет прекратить, но как ни старается, у него ничего не выходит.

Он зажимает рот руками, выпучивает глаза, но смех просто хлещет через край, как рвотные массы из утробы.

Никто в классе никогда не слышал ничего подобного. В этом смехе нет ни капли радости или счастья. Как будто Томас просто отдан смеху на растерзание, словно одержим им, как дьяволом. Он смеется, и его смех как крик замученного животного.