Книга Детство комика. Хочу домой, страница 61 – Юнас Гардель

Потому что это не ее вина.

— Как фильм? — спрашивает Рут Шарлотту.

— Ужасно хороший!

— Он не может одновременно быть ужасным и хорошим. Нельзя говорить «ужасно хороший», — втолковывает дочери Рут.

Эдмунд допивает чай, складывает руки на груди и говорит:

— А не пойти ли, не улечься ли?

Он говорит это каждый вечер.

А каждое утро повторяет:

— Интересно, сегодня будет холоднее, чем вчера?

Что выводит Рут из себя, потому что она ведь еще не выходила на улицу и не знает ответа, она ведь сидит за столом или лежит в постели, когда в очередной раз задается этот вечный вопрос.

— Откуда мне знать? — шипит она. — Хочешь кофе?

— Ты прекрасно знаешь, что мой желудок не выносит кофе.

Но сейчас вечер, и Эдмунд только что пробормотал: «А не пойти ли, не улечься ли?» — и исчез в спальне.

Завтра утром он должен уехать за границу и пробыть там две недели.

Потом Рут обходит квартиру, чтобы проверить, выключен ли свет и заперта ли входная дверь. Она убавляет мощность батареи, потому что в прохладе спится легче, а греть ворон нечего.

Даниель делает английский. Он пинает ножку стола.

— Прекрати! — приказывает Шарлотта, которая сидит с блокнотом и грызет карандаш. Если ответить на три вопроса и сочинить остроумный слоган максимум в двадцать слов о том, чем бы ты хотел заняться на воскресной прогулке, можно выиграть совершенно новый «гольф». В слоган должно быть включено название какого-нибудь продукта «Марабу».

Шарлотта мусолит карандаш. Она уже сгрызла всю желтую краску, теперь грызет деревяшку. Наконец она пишет:

И тут звонит телефон.

— Кто может звонить в такое время? — доносится бормотание Рут, спешащей к телефону.

Потом они слышат, как в спальне ворочается Эдмунд. Теперь он не уснет, пока не узнает, кто же это звонит в такое время.

— Рут? Это Ракель. Можно прийти? Мне совершенно некуда идти. Я бросила Вернера.

— Ракель? Что ты говоришь? Конечно, приходи!

Рут кладет трубку и победоносно хлопает кухонной дверью.

— Дети, в постель! — решительно кричит она.

Даниель послушно встает, хотя ему хотелось бы дождаться тети Ракель. Шарлотта записывает еще один стих:

37

Вскоре Ракель стоит в прихожей с чемоданами и пакетами. Усталая, напряженная и сбитая с толку.

— Проходи, не стой там, — велит Рут, плотнее запахивая халат.

Но Ракель торчит на месте, как недоверчивая корова, которая не может поверить, что все, что происходит, действительно происходит с ней.

— Хочешь есть? Может, пива? Или чаю?

Ракель не отвечает.

— Сигарету? Кофе?

Ракель даже не выпускает из рук чемоданы и пакеты.

— Шоколада?

Наконец, даже не глядя в глаза сестре, Ракель отвечает:

— Может, у вас есть диван? Я бы хотела поспать.

И заливается слезами.

Рут отбирает у нее поклажу и ведет в гостиную. В тот момент, когда она входит в комнату, с полки падает фарфоровый слоник и разбивается вдребезги. Ракель этого даже не замечает.

Рут шепчет что-то непонятное и идет за щеткой.

— Ну, рассказывай, что случилось.

— У меня так болит голова. Рут, пожалуйста, я не могу, не сейчас.

И начинает рассказывать.

— Ты знаешь, это началось семь лет назад, но впервые я поняла это, только когда дети уехали летом. Но потом все равно прошло еще несколько месяцев. Я постоянно думала: «Все разваливается! Все разваливается!» Я боролась, перепробовала все: я была домашней, хорошенькой, соблазнительной, грустной, сердитой, отчаявшейся, всепрощающей, терпеливой, истеричной — всякой! Но что я ни делала, все было не так. Я беспрестанно пробовала новые решения. И все впустую. Мы оказались взаперти. Наконец я решилась. Оставила на подушке записку: «Пока». Собрала в кучу все, что могла унести, и поймала машину до вокзала — меня подбросил Ян, который понял, что произошло, без объяснений. По дороге мы встретили Вернера, который ехал на велосипеде. «Остановиться?» — спросил Ян. Я покачала головой и откинулась на спинку сиденья, чтобы он меня не заметил. Так я увидела Вернера в последний раз.

И она снова начинает плаката.

За приоткрытой дверью все это время тихо, как мыши, стоят Эдмунд, Даниель и Шарлотта и слушают.

Рут кладет руку на колено Ракель и говорит:

— Теперь тебе надо поспать. Здесь тебе всегда рады. Завтра тебе будет лучше, вот увидишь.

Рут оставляет Ракель и идет в прихожую. Довольная, слушает, как Эдмунд, Даниель и Шарлотта разбегаются по кроватям, чтобы притвориться спящими.

38

Как будто Ракель может спать. У окна в гостиной своей сестры она глядит в ночь, в космос, где открывается небесный свод и Бог Авраама, Исаака и Иакова бродит по Млечному Пути. Ракель смотрит на свое некрасивое лицо, отражающееся в стекле на фоне творца звезд, дарующего надежды, и не может понять, куда делись ушедшие годы.

Скоро сорок. Для кого и во имя кого пропали эти годы?

Ракель говорили, что любовь вечна, зато предмет любви изменчив. Для Ракель в этих словах нет ни капли утешения. Наоборот. Ведь это означает, что ничего незаменимого нет, что всему есть замена. Но в жизни нельзя просто взять и заменить одно другим. В этом она согласна с Рут. В жизни столько внутреннего содержания и порядка, что то, что она — это она, тоже имеет значение.

Ракель кажется, что она верит в Бога. Потому что в природе ведь мало смысла. Смерть и катастрофы — вот и все развитие. Все в мире происходит случайно, и если все вокруг ухнет в тартарары, ничего не изменится. Природа просто выждет миллион-другой лет и начнет все по новой. У природы нет ни воли, ни стремления. Бактерии, динозавры, люди — это ведь, по большому счету, одно и то же. А уж отдельный представитель вида — это даже не песчинка.

Ракель смотрит вниз, на улицу. Мимо проезжает такси, по тротуару проходит парочка, держась за руки. Жизнь продолжается. Только чужая. Ее жизнь разорвана в клочья, а миру не хватает деликатности, чтобы замереть хоть на мгновение, ему нет до нее дела.

Зато Богу дело есть. Он знает обо всем, знает все ее поступки, мысли и чувства, и ничего не забывает, и любая мелочь может иметь огромные последствия в виде рая или ада.