Онлайн книга «Лужайки, где пляшут скворечники»
|
Вернее, не все, но очень многое. Ладно, я понимаю, что окружающий мир — это Озм. Но не все же подряд принадлежит Озму! Уж отец-то ему никак не должен принадлежать! Почему же и с ним нет у меня согласия? Я, наверно, сам виноват… Ну да, я сам виноват! Если не всегда, то часто. Но он-то… Уж лучше бы наорал на меня, а потом пожалел… А то ведь как чужой… Может, обидно ему, что у него такой сын? Но постепенно эти мысли делались более спокойными. Отстраненными. Может быть, от равномерной тряски. А может быть, оттого, что улицы были зеленые и веселые. По стеклам киосков пробегали солнечные вспышки. Над заборами доцветала сирень. А куда же я еду? Скоро Центральное кольцо. Вот уже остановка «Гусевский рынок»… Вдоль бетонной решетки, что отделяет рыночный павильон от тротуара, шагал светловолосый пацаненок, толкал перед собой сумку-тележку. — Ивка! Я растолкал неподатливых пассажиров, успел выскочить в зашипевшую дверь. — Ивка, подожди! Я узнал его по прошлогодней летней одежонке — слегка полинялой, но все еще яркой. Ивка обернулся, заулыбался мне навстречу — как солнышки и луны на его лиловой рубашке. — Саша… — Ивка… Ты что тут делаешь? Хозяйственные закупки, да? Он объяснил деловито: — Мама деньги дала на рассаду. Здесь дешевле, чем в других местах. Ну, я и купил… Бархатцы, многолетнюю ромашку. А теперь — на кладбище… — К нему? Ивка то ли кивнул, то ли просто голову опустил. Один? — тихо спросил я. — Мама занята. У нее опять сборы в дорогу. В Москву… «А ты не боишься?» — чуть не спросил я. Прикусил язык. Не все же такие трусы, как я. А уж Ивка — тем более. Он пережил такое, что ему не до кладбищенских страхов. — А в Москву вы зачем собираетесь? Митю выписывают, да? — Не выписывают еще. У него всякие осложнения были… Но все-таки ногу ему спасли окончательно. А то недавно опять хотели ампутировать, пришлось бы делать протез, вот такой… — Ивка чиркнул себя пальцем повыше щиколотки — на коже остался от ногтя тонкий белый след. Ивка потер его и глянул не разгибаясь: — Саша, а ты куда идешь? — Куда глаза глядят… На лице у Ивки написался новый вопрос. И я не стал ждать, спросил сам: — Хочешь, я пойду с тобой? — Конечно, хочу! Я тоже взялся за ручку хозяйственной тележки, и мы пошли рядом. Через несколько шагов Ивка недоверчиво сказал: — Но это же далеко… — Ну и пусть. Я не тороплюсь. — Пойдем на Пушкинскую. Оттуда автобус ходит как раз… туда… До Пушкинской было три квартала. Мы шли по пыльной улице Сурикова мимо серых панельных пятиэтажек. В одной из них был магазин «Музыкальные товары». Застекленные витрины от земли до второго этажа. Ивка остановился, я тоже. В громадном стекле отражалась вся улица и кусты акации на газоне — с желтыми клювиками цветов. И мы на фоне этих кустов — во весь рост. Я подумал, что Ивка подрос за этот год. Раньше он был мне до плеча, а теперь до уха. А ведь и сам я сделался повыше. Обгорелые штаны стали короче, синяя выцветшая футболка еле прикрывала пояс. Вот досада! Я не хочу взрослеть. На фиг мне такое счастье… Ивкины луны и солнышки вовсю улыбались с его отражения. Но лицо его было серьезное. Я понял, почему он остановился: посмотреть на скрипки. — У Мити вот такая, да? — шепотом сказал я. — Да… Мама ее отвезла ему еще весной. — Хорошо, что спасли ногу. Скрипачам ведь часто приходится играть стоя… Ивка кивнул и стал смотреть вниз. Царапинка на его ноге покраснела, на ней выступила кровинка (видно, ноготь острый). «Как след от скальпеля», — мелькнуло у меня. За стеклом выстроилось все скрипичное хозяйство — от двухметрового контрабаса до скрипки-малютки, на которой играют самые младшие ученики музыкальных школ. — …А вот эта как называется? Вопрос был не мой. И не Ивкин. Мы увидели отражение незнакомого мальчишки. Он сидел на корточках позади нас, у штакетника. Это был пацаненок Ивкиного возраста. Мы оглянулись и разглядели незнакомца получше. Лицо его было острое, загорелое, волосы почти белые, а брови, наоборот, темные, как нарисованные углем. И ресницы черные — на них будто сажа осела. И загар — словно с примесью пыли. Мальчишка задрал колючий подбородок и смотрел на нас очень темными блестящими глазами. — Вот эта, рядом с самой большой… Она как называется? Он был в замызганной коричневой майке с рукавами, в затертых джинсах с поперечными прорехами на коленях. Они были зашиты, но неумело, через край. Видно, что пацан из тех, кто обитает на вокзалах и в колодцах водопроводной сети. Не исключено, что неподалеку его друзья. От таких можно ждать чего угодно. У них — борьба за выживание… — Это виолончель, — сказал Ивка. — Как? — Ви-о-лон-чель, — разъяснил я, незаметно оглянувшись. — От старинного слова «виола». Виола — это предшественница скрипки. Мальчишка смотрел то на Ивку, то на меня. И щипал нитки в разъехавшейся дыре на колене. Дыра была похожа на приоткрывшийся рот — черные нитки, как щели между крупными нечищеными зубами. — Ви-о-лон-чель, — повторил мальчишка раздельно, словно передразнивая меня. — Это точно? — Совершенно точно, — отозвался я. Чтобы Ивка не подумал, будто я опасаюсь этого юного бомжа. — У нас есть фотография знаменитого виолончелиста Брандукова. Он там в точности с таким инструментом. — А он где живет? — нервно спросил мальчишка и встал. — Он нигде не живет, давно умер. Это старинный снимок. А тебе… что за дело до виолончели? — Это у меня получилось не очень-то ласково. Шагал бы ты, мол, по своим делам, подальше от нас. Но он не ушел. Может, решил, что я спрашиваю из интереса. И объяснил хмуро, но без задержки: — Она мне теперь ни за чем. Но знать-то надо… Она меня спасла… Ивка смотрел на мальчишку не так, как я. Бесстрашно и с сочувствием. Тихо спросил: — От чего спасла? — Вообще… Всего спасла, как есть… Ну, не сама она, а ее хозяин. Теперь, конечно, полагался новый вопрос. Ивка спросил. Но совсем не про то: — Ты, наверное, есть хочешь? Мальчишка мигнул. Если бы такое сказал я, он бы обязательно огрызнулся. Но Ивка есть Ивка. Его ясная душа была видна сразу и каждому. — Вообще-то да… Я утром не поел… — Мальчишка говорил сипловато, будто у него заложило горло. |