Онлайн книга «Рыжее знамя упрямства»
|
Тут же мне вспомнилась Гертруда и стало стыдно за дурацкую шутку (хотя насчет перевода я не соврала). Но Лоська не обиделся. Вздохнул сокрушенно: — Честное слово, я умываюсь. Но мама говорит, что во мне повышенное содержание электричества. Как в кошке. Оно притягивает всякий мусор и пыль. — Тогда надо подарить тебе флакон антистатика. Будешь натираться. Это жидкость такая для мебели, что бы пыль не садилась на гладкое дерево. — Ладно! Подари! — дурашливо согласился он. — Как бы ко дню рождения! — А когда у тебя? — Был уже. Пятнадцатого августа. Целых десять лет стукнуло… — Он сменил тон. — Ты не обижайся, что я в гости не позвал. Мы с мамой решили ничего не отмечать, пока папа не вернется… — При чем тут гости! — Я чувствовала себя свиньей. — Сказать-то мог! Я бы подарила что-нибудь. А то ты мне вон какой подарок, а я… — А ты монету с “Перышком”… — Ну, Лоська… это даже и не подарок. У меня вертелись слова, что это как бы талисман дружбы, но я постеснялась. Да он и без слов понял. — Ладно. Тогда подари мне иголку и нитку. Или дай на время. Я пойду в ванную и зашью штаны. Разодрал в колючках… — Чадо ты непутевое, — (это мамины слова), — где разодрал. Ну-ка… Сзади и правда была дырища. Среди складок не очень заметно, а если растянешь — ого… — Снимай, я сама зашью. — Нет. Не сниму… У меня на плавках сбоку дырка. — Балда! Больно мне надо разглядывать твои дырки… Ты вот что, давай штаны, а сам иди в ванную, как собирался, и оттирай суставы. А можешь и всего себя. Мочалка и мыло на полке, полотенце возьмешь зеленое, с крючка… Имей в виду, с таким черным я с тобой больше никуда не пойду. — Только ты не приходи меня опять мочалить… — Всю жизнь мечтала! Запрись на все засовы. В складках Лоськиных штанов были целые пригоршни всяких сорняковых семян, растительный пух, лепестки и репьи. Не штаны, а гербарий. А дыра — кулак пролезет. Я зашила ее накрепко, через край. Встряхнула. “Ну, прямо пиратский брамсель после ремонта…” Лоська тем временем выбрался из ванны. Встал на пороге — тощий, с торчащими волосами, с бледной, почти белой кожей, только ноги по колено, да руки по локоть в загаре, будто в коричневой морилке. А на впалом животе маленький изогнутый шрам — наверно, когда-то вырезали аппендицит. Ладошкой Лоська прикрывал на плавках злополучную дырку. — Жень… я там майку на крючок повесил, а она в воду… Теперь надо ждать, когда высохнет. Это была все та же футболка, в которой он явился ко мне позавчера. Но, конечно, уже не такая белая. — Я сейчас постираю и поглажу. И штаны заодно… Он сморщил нос-картошку, а сосульки волос будто ощетинились еще больше. — Не… — Почему “не”? Это же быстро. — Потому что… чего ты со мной, как с приютским ребенком… Мне… будто холодный кисель на голову. Липкий, противный, скользкими языками за шиворот. От неожиданности я брякнула самое глупое: — Лось! Ох и свинья же ты все-таки… Он минул, округлил рот. Натянулся весь, будто у него сто струнок под кожей. И я вдруг поняла, что все может кончится в один миг. Схватит свои зашитые штаны, прыгнет в них на ходу и уйдет не оглянувшись. И ничто не поможет, никакой талисман с корабликом… “Господи, сейчас зареву… Что сказать?” — Ты… не нормальный какой-то… Я же с тобой… все равно как с Илюхой, если бы он маленький был… а ты… В другое время я такое никогда не выговорила бы. Это ведь… почти что признание в любви. Но надо было как-то объяснить ему! Удержать! Он мигнул опять. Обмяк, ссутулился. Стал смотреть в угол. А я… тоже в угол, в другой. Потом Лоська с опущенной головой сделал шажок, другой. И такими вот мелкими шажками пошел ко мне по одной половице. Пол был старый, тонкая половица прогибалась и поскрипывала. Лоська двигался, набычившись, будто собирался уколоть меня волосами-сосульками. Я обмерла на стуле. Лоська остановился в полуметре, опустил руки, позабыв про дырку. Хлопнул толстыми своими губами, пробормотал: — Жень… не злись. Просто… я… Много ли надо человеку для счастья? Я поняла что сейчас прижму костлявого обормота к себе и зареву, как провинившаяся и прощенная первоклассница. Чтобы не случилось такого скандала, я дотянулась до валявшегося на столе гребня (деревянного, с рукояткой) и велела: — Ну-ка стой смирно. Не мотай головой… — и принялась остервенело расчесывать Лоськины сосульки. Он веселел на глазах. — Ай!.. Голову оторвешь!.. — И оторву. Зачем она тебе, такая дурная? — Зимой шапку носить… Жень, ты не злишься? Я же… “Понятно. Застеснялся, застыдился своего замызганного наряда, вот и брякнул про “приютского ребенка”. А я… дура, да и только…” Лоська опять ойкнул. Сказал дурашливо: — Если хочешь, можешь меня это… воспитательным “тиклером”… — Не смей говорить глупости! Человек никогда не должен давать себя в обиду. — Тогда и ты… не обижайся. — Я и не обижаюсь. И… всё. Как говорил Гамлет в переводе Пастернака, “дальнейшее — молчанье”… Знаешь, кто такой Гамлет? — Знаю. Кино же есть… А Пастернак — это поэт? — Поэт и писатель. Поумнеешь — прочитаешь… — Я последний раз провела гребнем по Лоськиным сырым волосам. — Ну вот, стал похож на человека. Всегда бы так… “А влезешь сейчас в свои балахоны — и опять бомжонок с Рябинового бульвара…” — Лоська, хочешь я тебе костюм подарю! Не бойся, он не кусачий, летний. Его раньше брат носил, но он почти новый. А?.. Только давай без глупостей про приюты и гуманитарную помощь! Мне просто жалко, что костюм лежит без дела. На нем ведь корабль. Корабли… они плавать должны, а не лежать в темном ящике… Ну? Он опять надул губы. Но без обиды. — Чего “ну”? Покажи… корабль-то. Я кинулась в большую комнату, там стоял наш древний “семейный” комод. Вытянула тяжелый ящик. Перетряхнула стопку старых штор, полотенец, салфеток. Илюшкин костюмчик лежал среди них — выстиранный, поглаженный, словно ждал хозяина. Я вернулась в комнату. Развернула перед Лоськой сине-зеленую рубашку-водолазку с красным галиотом на груди. — Ух ты… — шепотом сказал Лоська. — Ну-ка, примерь. Лоська не капризничал. Вмиг натянул шорты, умело завязал на поясе шнурок, нырнул головой и руками в рубашку. Разгладил ее на груди. Вопросительно глянул на меня. — Во! — я показала ему большой палец. — Иди в прихожую, там зеркало. Напротив двери стояло трюмо — такое же древнее, как комод (“приданое” маминых родителей, которых я никогда не знала). Я включила свет. Лоська во всей красе отразился в пятнистом стекле. Костюм оказался широковат, но лишь чуть-чуть. Лоська посопел, повертелся перед зеркалом на пятке. Шортики были, конечно, короче его старых портков, он, хмыкнув, потер над загаром светлые места. Но ни стесняться, ни упрямится не стал. Спросил только: |