Онлайн книга «Синий город на Садовой»
|
Я несколько раз говорил Рудольфу: “Чего ты паясничаешь!” А он: “Я оттачиваю мастерство”. “Они же не над мастерством смеются, а над тобой. Ты не фокусник уже стал, а клоун…” “Да ну тебя! Ты просто злишься, что на тебя Лидочка не глядит”. Лидочка была на год старше своего брата Вениамина. Очень милая такая девочка, изящная. Пела чудесно. Конечно, она мне нравилась. Но я чувствовал себя чуть ли не уродом и, разумеется, не помышлял о взаимной симпатии, понимал, кто есть кто. Поэтому в ответ лишь обругал Рудольфа. Довольно грубо. Впервые в жизни. А он не разозлился. Будто даже не заметил… А Лидочка через день вдруг подошла ко мне: “Петя, правду ли говорят, что вы пишете стихи?” “Кто говорит?” — вспыхнул я. И захотелось огреть Рудольфа по башке. Скотина длинноязыкая! “Ах, это совершенно не важно. Талант все равно нельзя удержать в секрете… Скажите, вы не могли бы сочинить два-три куплета для своего друга? Нужен мадригал…” Я заморгал: “Что нужно?” “Хвалебное стихотворение. Мы на сегодняшнем концерте собираемся возвеличить Рудика за его замечательные способности. Я набычился и пробормотал: “Не… я такие не пишу…” “А какие же вы пишете? Наверно, про любовь?” “Нет…” Я писал про рыцарей и морские приключения. Но сказать про это постыдился и буркнул: “Про электричество…” “Ах как интересно! А мадригал, значит, не ваш жанр? Извините…” — И упорхнула. Стихи о Рудольфе сочинил кто-то другой. Я их помню по сей день. Вечером на широком крыльце, которое служило сценой, устроили “коронацию”. Рудольфа усадили на покрытый чем-то золотистым стул, и приятель Веньки Крутова, Игорь Субботин, постоянный тогдашний декламатор, возгласил: Знаменитый наш комнатный мальчик
То и дело творит чудеса!
Лишь поднимет магический пальчик —
Сразу дыбом встают волоса!
Он с утра до вечернего чая
Потешать нас все время готов.
И за это его мы венчаем
Сей роскошной короной шутов!
И тут Лидочка и ее сестра Аня надели на Рудольфа картонную корону с бубенчиками… Я думал, Рудька вскочит, растопчет ее. А он… сидел и улыбался. Неужели он и в ту минуту ничего не понял? Ведь смеялись почти неприкрыто. Понимаешь, Виня, если бы его величали как артиста, как восточного мага, другое дело. А то ведь воспели как шута! И вот эти слова — “комнатный мальчик”… Будто комнатная собачка или мальчик-прислуга для уборки комнат. И вдвойне обидно, что обыграли при этом его фамилию… Ты еще не учил немецкий язык? — Нет. Мы в пятом классе будем. А может быть, английский, я не знаю… — Дело в том, что “Циммеркнабе” по-немецки как раз и означает “комнатный мальчик”. Не исключено, что какой-то предок Рудольфа — из тех немцев, что приехали в Россию искать счастья еще при Екатерине Великой — действительно был комнатным служкой в чьем-то поместье… И вот здесь, на даче, эти “друзья” Рудольфа своими стихами как бы предсказали ему на всю жизнь: быть тебе слугой и шутом. Так мне, пор крайней мере, показалось. Я не выдержал и крикнул: “Рудька, встань! Уйди! Они же издеваются”! А он сидел и улыбался. Лидочка повернула ко мне хорошенькое личико. “Петя, да что с вами? Мы ведь шутим!” Тогда я вскочил со скамейки и убежал в сад, в самую глушь. И ужинать не пошел. А ночевал на сеновале. Меня сперва искали, окликали, потом оставили в покое. Видно, решили: перебесится мальчик и остынет… Взрослые в наши отношения не вмешивались. Наверно, считали, что свои дела дети утрясут сами… На сеновале я всю ночь сочинял стихи. Горячие и романтические, в духе Михаила Юрьевича Лермонтова. Сперва для Рудольфа: Я не могу резвится и смеяться,
Когда измены взмахнута праща.
Ты другом был, а стал теперь паяцем,
И потому я говорю: “Прощай!”
Потом Вениамину Крутову и его друзьям и сестрам: А вы, когда ленивою ногою
Столкнуть шута решите с корабля,
Не отпускайте в путь его нагого
И за старанье дайте два рубля!
“Нагого” — то есть нищего, голого, голодного. Никому не нужного… Ранним утром я пришпилил бумагу к столбу веранды — кухонным ножом! — и отправился в Верхний Бор, на пристань… Стихотворные строчки все прыгали в голове, а в горле скребло от горечи прощания и от слез. Я теперь, Виня, понимаю, что стихи были смешные и неуклюжие, но… — Хорошие стихи! Справедливые! — Винька всей душой переживал страдания гимназиста Пети. Словно сам этим Петей сделался! — Ну… хорошие или нет, а тогда я излил в них всю свою обиду, все терзания… Повесил я на палку узелок с вещами и ботинки, положил палку на плечо, подвернул свои гимназические штаны и зашагал по лесной дороге. В кармане у меня была кое-какая мелочь, я знал, что на дешевый палубный билет до города хватит. Часа через два, на полдороге, догнала меня бричка с кучером Мироном. Сытый такой бородатый дядька. “Так что велено вас, — говорит, — подвезти…” Я обрадовался, в бричку влез. “Ладно, — говорю, — поехали”. А он заворачивает. “Ты куда, Мирон? Пристань не там!” “А мне велено не на пристань, а на дачу”. Я кубарем с брички. Он — ко мне и руки растопырил: “Не балуйте, сделайте одолжение. Потому как приказано доставить непременно…” Я узелок и башмаки скинул в траву, палку наперевес: “Только сунься!” Ну, Мирон потоптался, да поехал назад. А меня вскоре догнал на телеге мужичок из ближней деревни. “На пристань, гимназист? Садись, чего зазря ноги бить…” Доехали. Купил я билет на пароход “Рюрик”. Он, кстати, и теперь еще ходит, под именем “Дзержинский”… И к вечеру был я дома. — А дальше? — после короткого молчания сказал Винька. — А дальше было уже все другое. Как бы следующая страница жизни. Я будто разом повзрослел… С Рудольфом мы больше не вступали, как говорится, ни в какие контакты. Будто не замечали друг друга, и так до самого выпуска из гимназии. Потом он на время куда-то исчез. А я поступил на технические курсы при пароходстве… Хотел в инженеры, да политехнического института в нашем городе не было, а уехать я не мог: отец к тому времени умер, мама болела, а в доме еще младший брат и сестренка… |